Ученица. Предать, чтобы обрести себя - Тара Вестовер

Чарльз смотрел на меня по-другому, именно так всегда мужчины смотрели на Шэннон. Он спросил, не хочу ли я сходить в кино в субботу. Фильм, который он предложил, был вульгарным, светским. Я никогда в жизни не стала бы смотреть ничего подобного. Но я была Шэннон, поэтому согласилась.

В субботу вечером я продолжала быть Шэннон. Фильм был ужасным, хуже, чем я ожидала, только для язычников. Но мне было трудно видеть в Чарльзе язычника. Он был просто Чарльзом. Мне хотелось сказать ему, что это аморальный фильм, что ему не следует такое смотреть, но я же была Шэннон, поэтому ничего не сказала, а лишь улыбнулась, когда он спросил, не хочу ли я мороженого.

Когда я вернулась домой, не спал только Шон. Входя в дом, я улыбалась. Шон пошутил, что у меня появился бойфренд, и это действительно была шутка – он хотел меня насмешить. Шон сказал, что у Чарльза хороший вкус, что я – самая достойная девушка в мире, а потом ушел спать.

В комнате я долго смотрела на свое отражение в зеркале. Впервые в жизни заметила, что мои мужские джинсы не похожи на те, которые носили другие девушки. А потом поняла, что рубашка мне велика, что она делает меня неуклюжей и толстой.

Чарльз позвонил через несколько дней. Я целый день работала на свалке. От меня пахло растворителем для краски, я вся была покрыта серой пылью, но Чарльз об этом не знал. Мы болтали два часа. Он позвонил на следующий день, и еще, и еще. И он сказал, что в пятницу нам стоит пойти поесть бургеров.

В четверг после работы на свалке я проехала сорок миль до ближайшего Walmart и купила себе женские джинсы и две рубашки, обе голубые. Переодевшись, я себя не узнала. Стала стройной, настоящей девушкой. Конечно, я сразу же сняла эту аморальную, нескромную одежду. На самом деле ничего аморального в ней не было, но я знала, почему захотела ее купить – чтобы заметили мое тело. И само это желание было нескромным, даже если одежда такой не была.

На следующий день, когда работа была закончена, я бросилась домой. В душе я изо всех сил соскребала с себя въевшуюся грязь. Потом разложила на кровати новую одежду и уставилась на нее. Через несколько минут я оделась – и собственный вид снова меня поразил. Переодеваться времени не было, поэтому я просто накинула жакет, хотя вечер был очень теплым. Я сама не понимала, зачем это сделала. Весь вечер я не вспоминала про Шэннон, просто разговаривала и смеялась, никем не притворяясь.

На следующей неделе мы встречались с Чарльзом каждый вечер. Мы гуляли по паркам, ели мороженое, заходили в бургерные и перекусывали на заправках. Я привела его в магазин, где работала. Мне там нравилось, а кроме того, помощница менеджера всегда отдавала мне непроданные пончики из пекарни. Мы болтали о музыке – о группах, названий которых я никогда не слышала, о том, что Чарльз хочет стать музыкантом и путешествовать по миру. Мы никогда не говорили о нас – друзья ли мы или кто-то еще. Мне хотелось, чтобы он заговорил об этом, но Чарльз молчал. Мне хотелось, чтобы он дал мне понять это другим способом – взял меня за руку или обнял за плечи. Но и этого он тоже не делал.

В пятницу мы гуляли особенно долго. Когда я вернулась, дома было темно. Мамин компьютер работал, заставка освещала комнату зеленоватым светом. Я села к компьютеру и механически открыла сайт университета Бригама Янга. Оценки выставили. Я прошла на следующий курс. Не просто прошла – я получила высшие оценки по всем предметам, кроме западного искусства. Я могла получить половинную стипендию. Могла вернуться!

На следующий день мы с Чарльзом гуляли в парке, потом отправились качаться на качелях. Я рассказала ему о стипендии, мне хотелось похвастаться, но неожиданно наружу вышли все мои страхи. Сказала, что не должна была учиться в колледже, ведь сначала нужно было окончить школу. Или хотя бы немного в ней поучиться.

Чарльз слушал меня молча. Он молчал довольно долго, а потом спросил:

– Ты злишься, что родители не отдали тебя в школу?

– Это мое преимущество! – чуть не закричала я.

Это была инстинктивная реакция. Словно привязчивая песня: услышав одну строчку, я не могла удержаться, чтобы не произнести следующую. Чарльз скептически посмотрел на меня, словно просил вспомнить о том, что я говорила минуту назад.

– А я злюсь, – сказал он. – Даже если ты их простила.

Я ничего не ответила. Никто и никогда не критиковал моего отца, кроме Шона. Я не могла поверить собственным ушам. Хотела рассказать Чарльзу про иллюминатов, но это были слова отца, в моих устах они стали бы неловкими, заученными. Мне было стыдно, что не смогла прочувствовать их всей душой. Тогда я верила – и какая-то часть моей души всегда будет верить, что слова отца должны быть моими собственными.

Целый месяц, приходя со свалки, я по часу выскребала грязь из-под ногтей и отмывала уши. Я тщательно расчесывала волосы и неумело наносила макияж. Втирала в подушечки пальцев смягчающие лосьоны, чтобы избавиться от мозолей: а вдруг Чарльз все же их коснется?

Когда он наконец это сделал, мы сидели в его машине и направлялись к нему, чтобы посмотреть кино. Мы ехали вдоль Пятимильного ручья, когда он потянулся к рычагу передач и положил ладонь на мою руку. Его ладонь была теплой, я хотела погладить ее, но вместо этого дернулась в сторону, словно обжегшись. Реакция была непроизвольной. Я сразу же об этом пожалела. Но когда Чарльз попытался во второй раз, все повторилось. Тело мое содрогнулось, подчиняясь странному, сильному инстинкту.

Инстинкт пронзил меня словом, самым простым, сильным, всеобъемлющим. Слово было не новым. Оно жило во мне уже какое-то время, тихое, неподвижное. Оно спало в каком-то далеком уголке памяти. Коснувшись меня, Чарльз пробудил его. И оно обрело жизнь. Я зажала ладони коленями и отвернулась к окну. Я не могла быть рядом с Чарльзом – ни в тот вечер, ни в любой другой, – не содрогаясь от этого слова, всплывшего в памяти: шлюха.

Мы приехали. Чарльз включил телевизор и устроился на диване. Я осторожно села рядом. В приглушенном свете на экране появились первые титры. Чарльз придвинулся ко мне, сначала медленно, потом все увереннее. Нога его коснулась моей ноги. Мысленно я рванулась прочь, убежала за тысячу миль. Но на самом деле лишь вздрогнула. Чарльз тоже вздрогнул, я его удивила. Я отодвинулась к подлокотнику дивана, сжавшись так, чтобы оказаться максимально далеко от Чарльза. В такой неловкой позе я просидела секунд двадцать, пока он не понял, не услышал слова, которых я не могла сказать. Чарльз вздохнул и устроился на полу.

Чарльз стал моим первым другом из другого мира – того самого, от которого отец так хотел меня оградить. Он был традиционным в полном смысле этого слова – за это отец и ненавидел традиционность: Чарльз чаще говорил о футболе и популярных группах, чем о конце света; он хотел получить высшее образование; он ходил в церковь, но, как большинство мормонов, заболев, вызывал врача, а не священника.

Я никак не могла примирить его мир с собственным, поэтому просто их разделяла. Каждый вечер я высматривала из окна его красный джип, а когда он появлялся на дороге, бежала к дверям. Когда он въезжал на холм, я уже ждала его на лужайке. Он не успевал выйти, как я уже садилась в машину и начинала спорить из-за ремня безопасности. (Чарльз отказывался трогаться с места, пока я не пристегнусь.)