Ученица. Предать, чтобы обрести себя - Тара Вестовер

В последующие недели я увидела еще много фотографий. О Великой депрессии я знала и раньше, когда играла Энни, но фотографии мужчин в шляпах и плащах, выстроившихся в длинную очередь за миской супа, меня поразили. Когда доктор Кимбелл рассказывал о Второй мировой войне, на экране появились ряды истребителей и снимки разбомбленных городов. Лица сменяли друг друга – Рузвельт, Гитлер, Сталин. А затем Вторая мировая война погасла вместе со светом проектора.

Когда я вошла в аудиторию в следующий раз, на экране появились новые лица, и они были черными. Со времен лекций о рабстве черных лиц на нашем экране не было (по крайней мере, насколько я помню). Я забыла о них. Эти другие американцы были мне чужды. Я не пыталась представить, как кончилось рабство: разумеется, все услышали зов справедливости, и проблема была решена.

Так я думала, пока доктор Кимбелл не начал лекцию о движении за гражданские права. На экране появилась дата: 1963 год. Я подумала, что это ошибка. Манифест об освобождении рабов был принят в 1863 году. Поверить не могла, что спустя сто лет проблема все еще существовала, и решила, что это опечатка. Я записала дату в конспект и поставила возле нее вопросительный знак. Но когда на экране появились фотографии, мне стало ясно, что профессор не ошибся. Снимки были черно-белыми, но совершенно современными – четкими, глубокими. Это не были картинки из другой эпохи. В них царило движение. Марши. Полиция. Пожарные направляют шланги на молодых людей.

Доктор Кимбелл называл имена, которых я никогда не слышала. Начал он с Розы Паркс. На снимке полицейский прижимал пальцы женщины к чернильной подушечке. Доктор Кимбелл сказал, что это из-за места в автобусе. Я так поняла, что она украла сиденье, хотя это показалось мне очень странным.

Эта фотография сменилась другой: чернокожий юноша в белой рубашке и шляпе с круглыми полями. Его историю я не слышала. Все еще думала о Розе Паркс и о том, как кто-то может украсть автобусное сиденье. А потом на экране появился труп. Я услышала, как доктор Кимбелл сказал: «Они достали его тело из реки».

Под снимком была дата: 1955 год. Я подумала, что маме в 1955 году было четыре года. И это осознание сократило дистанцию между мной и Эмметом Тиллом. Наша близость измерялась жизнью людей, которых я знала. На сей раз точкой отсчета были не глобальные исторические или геологические сдвиги – падение цивилизаций, разрушение гор, а складки человеческой плоти. Морщинки на лице моей матери.

Следом прозвучало еще одно имя. Мартин Лютер Кинг-младший. Прошло несколько минут, прежде чем я поняла, что доктор Кимбелл говорит совсем о другом, не известном мне Мартине Лютере. Еще несколько минут ушло на то, чтобы связать имя с фотографией на экране – темнокожий мужчина стоял перед беломраморным храмом в окружении огромной толпы. Понять, кем он был и к чему призывал, я смогла лишь тогда, когда профессор сказал, что его убили. Я все еще была настолько невежественна, что это меня удивило.

– Наш Ниггер вернулся!

Не знаю, что Шон увидел на моем лице – шок, гнев или пустоту. Но что бы там ни было, ему это понравилось. Он нащупал больное место, почувствовал мою уязвимость. Поздно было изображать безразличие.

– Не называй меня так, – сказала я. – Ты не знаешь, что это значит.

– Конечно, знаю, – отмахнулся он. – У тебя вся рожа черная, как у ниггера!

И весь этот день – и все лето – я была Ниггером. Тысячу раз прежде я не обращала на это внимания. Мне даже было смешно. Я считала Шона таким умным. Теперь же мне хотелось ударить его. Или усадить за книгу по истории. Но только не за ту, что отец хранил в гостиной под конституцией в рамке.

Я не могла передать словами, что чувствовала, когда слышала это слово. Шон хотел унизить меня, вернуть в прошлое, к моему прежнему представлению о себе. Но это слово не возвращало меня в прошлое – наоборот. Каждый раз, когда он говорил: «Эй, Ниггер, подними балку!» или «Подай мне уровень, Ниггер!», я возвращалась в университетскую аудиторию, где передо мной разворачивалась человеческая история, и я искала свое место в ней. Истории Эммета Тилла, Розы Паркс и Мартина Лютера Кинга всплывали в моей памяти каждый раз, когда Шон кричал: «Ниггер, переходи на следующий ряд!» Видела их лица на каждой балке, которую тем летом варил Шон. К концу лета я наконец поняла то, что должна была понять сразу же: человек может организовать великий марш за равенство, человек, лишенный свободы, должен за нее бороться.

Я не думала, что брат лишает меня свободы. Нет, никогда так не думала. Тем не менее что-то во мне сдвинулось. Я вступила на путь осознания, поняла нечто глубинное в брате, отце, себе самой. Наконец увидела, что сделала с нами традиция, дарованная другими, традиция, сути которой мы либо сознательно, либо случайно не понимали. Я начала сознавать, что мы отдали свои голоса идеологии, единственная цель которой – обезличивать и калечить других. Придерживаться такой идеологии было проще, потому что сохранение власти всегда кажется путем вперед.

Я не могла этого высказать, обливаясь потом возле нашего погрузчика. У меня не было слов, которые есть сейчас. Но я поняла одно: тысячу раз меня называли ниггером, и я смеялась; теперь же я не могла смеяться. Не изменилось ни само слово, ни то, как произносил его Шон. Изменился мой ум. Для моих ушей это больше не было шуткой. Я слышала сигнал, зов времени и отвечала на него с твердой убежденностью: никогда больше не стану я рядовым солдатом в конфликте, которого не понимаю.

Отец заплатил мне за день до возвращения в колледж. Дать мне обещанное он не смог, но денег хватило, чтобы оплатить половину обучения. Последний день в Айдахо я провела с Чарльзом. Это было воскресенье, но в церковь я не пошла. У меня два дня болели уши, и ночью тупая, ноющая боль стала резкой и режущей. Поднялась температура. Мне было тяжело находиться на свету. И тут позвонил Чарльз. Не хочу ли я приехать к нему? Сказала, что плохо вижу и не могу вести машину. Он заехал за мной через пятнадцать минут.

Я завязала уши и скорчилась на пассажирском сиденье, а потом сняла куртку и накинула на голову, чтобы свет не слепил глаза. Чарльз спросил, какие лекарства я принимаю.

– Лобелию, – ответила я. – И шлемник.

– Похоже, они тебе не помогают.

– Помогут. Через несколько дней.

Чарльз удивленно поднял брови, но ничего не сказал.

Дом Чарльза был аккуратным и просторным, с большими чистыми окнами и блестящими полами. Он напоминал мне дом Ба-из-города. Я села на стул и прижалась лбом к холодной стойке. Потом услышала скрип открываемой дверцы шкафа и щелчок пластиковой крышки. Когда я открыла глаза, передо мной на стойке лежали две красные таблетки.

– Это все принимают от боли, – сказал Чарльз.

– Но не мы.

– Кто это, мы? Завтра ты уезжаешь. Ты больше не одна из них.

Я закрыла глаза, надеясь, что он отстанет.

– Как думаешь, что случится, если ты примешь таблетки?