Обреченный царевич - Михаил Попов

Конечно, это был не лагерь азиатов.

Обычное логово обычной банды. Впрочем, необычной. Кто-то хитрый придумал подражать в своих набегах на деревни тактике всадников шаззу. Добыли лошадей, вон они повсюду валяются с перерезанными глотками, и стали носиться по вечерним дорогам, парализуя всякую волю к сопротивлению. Пару изрубленных барабанов Са-Амон хорошо разглядел на белом песке меж кострами. Воины Птаха яростно прошлись по ним своими мечами, мстя за пережитый утром страх.

Конечно, никакого саркофага с Мериптахом в выжженном логове не было.

Небамон, столь недооцененный, отличным образом исправил свою ошибку. Хотя бы наполовину, но исправил. Обойдя по периметру бандитское логово и взобравшись на самый высокий валун, Са-Амон вгляделся в расстилавшуюся перед ним долину. То, что искал, обнаружил не сразу, потому что искал не там, где следовало.

Конечно же хитрый Птахотеп и не собирался весь путь до Фив тащить Мериптаха посуху. Это и долго и опасно. Небамону нужно было только обойти ближайшие к Мемфису посты гиксосов, а лучше всего это делать по краю долины. Теперь он погрузится на судно, поднимет паруса, и устойчивый в эту пору северный ветер сам повезет спящего мальчика в гости к Яхмосу. Небамон проделал не более половины пути до пристани, его еще можно догнать. Уже вечереет, и, может быть, он не решится пускаться в ночное плавание со столь ценным грузом.

Сзади раздался добродушный многоголосый хохот. Са-Амон обернулся – стая гиен полноправно входила на территорию разгромленного лагеря. Сплюнув в их сторону, безносый гигант заскользил вниз по осыпающемуся щебню.

Он старался держаться вплотную к тростниковой стене. Течение было здесь почти неощутимо и глубина достигала трех локтей. Вытянутая узконосая лодка легко резала маслянистую непрозрачную воду, чуть кренясь и как бы проседая после каждого толчка шестом. Шест всякий раз чуть увязал в слое донного ила, поэтому толчки получались не резкими, смазанными, и лодка ползла мучительно медленно, а руки наливались тяжестью с неприятной быстротой.

Ладья Птаха была сейчас не видна за поворотом тростникового берега. Она держалась точно середины русла, подчиняясь командам сидящего на носу лоцмана.

Ярость придавала Са-Амону силы, и он свирепо пронзал ни в чем не повинную воду, вспугивал мелких птиц, устраивавшихся на ночь у берега. Так же он распугал людей на пристани, когда завладевал лодкой. Никому и в голову не пришло сопротивляться бурно дышащему, вооруженному до зубов человеку с бешено сверкающими белками.

Стена зарослей начала заметно отклоняться влево, сейчас он увидит ладью Птаха. По его расчетам, она должна быть совсем рядом. Что делать дальше, он уже решил в тот момент, когда перерубал причальный канат своей лодки на глазах у сотни человек, собравшихся поглазеть на отплытие ладьи.

Плечи совсем окаменели, и окаменение стекало в руки и поясницу, но скорость снижать было нельзя, иначе ладью не догнать.

Близость цели возобновила силы. Са-Амон повертел над головою шестом, как базарный канатоходец, сбрасывая налипшую грязь и траву, и направил стрелу своего суденышка наперерез величественному и молчаливому кораблю. Лодка слушалась с удовольствием, словно ей нравилась эта охота. Она скользила, чуть задевая выпуклым брюхом рыхлую поверхность недалекого дна. Гигант даже не ожидал в себе такого запаса мощи, это Амон вдохнул ее в отяжелевшие члены в самый нужный момент. Поглядывая вправо, он с нарастающей радостью понимал, что успевает, успевает, и все упорнее и чаще работал шестом. И в момент наибольшего упоения погоней он вдруг полетел вперед через борт лодки и через голову.

Проклятая межа!

Тряся ушибленной рукой, другою Са-Амон тащил, проваливаясь выше чем по колено в топкую жижу, повалившуюся на бок лодку через невидимый, но непреодолимый подводный вырост.

Перетащил. Забрался внутрь. Выловил из жижи шест, глянул вправо. Ничего, ничего страшного. Ладья все еще здесь. Садящееся солнце огромным красным щитом стало за ним, как бы всему миру показывая: вот, вот что сейчас важнее всего!

Са-Амон налег на шест. Лодка отказывалась лететь. Дно облипло илом, лодка ползла, как червяк. Завывая сквозь зубы, Са-Амон все же протолкнул ее на несколько метров вперед, твердя себе мысленно, что дальше будет по-другому, это просто такое плохое место. Но тут раздался звучный треск – сломался шест. Пополам. Некоторое время преследователь тупо на него смотрел, потом так же тупо на ползущий по красному диску корабль. Потом выпрыгнул из лодки и побежал ему наперерез, крича и размахивая руками. Шагов через двадцать упал всем телом вперед, опять вскочил. Поднял руки и закричал, задрав голову к небу: «Небамон! Я здесь, Небамон!»

Солнце быстро пряталось.

Ладья медленно, но неумолимо удалялась под покров уже изготовившейся ночи.

Са-Амон упал на четвереньки и провалился руками в ил по плечи. Нужна лодка, во что бы то ни стало нужна лодка!

Справа послышалось шевеление воды. Даже не посмотрев в ту сторону, Са-Амон понял – крокодил и, наверное, не один.

31

– Чем дольше живет гиксос и чем выше он поднимается, тем больше у него имен. Так что простое произнесение полного имени почти все рассказывает о нем. Первое имя – это название месяца, в котором он появился на свет. Второе – имя учителя, заметь, не отца. Третье – имя дела, к которому обнаружена у мальчика склонность. Четвертое имя – имя первейшего мастера в том деле, в котором молодой гиксос совершенствуется. Пятое имя обозначает, как на тебя посмотрел царь во время церемонии представления. У меня одиннадцать имен.

У Апопа двенадцать, и двенадцатое – Апоп. Когда воспитанники «Дома жизни» достигают возраста тринадцати разливов, их вводят в большое собрание «царских пастухов». Именно там впервые они встречают того… старшего своего друга, с которым возникает…

– Так и знал! Это именно грязное совращение взрослым и искушенным развратником юного и неопытного подростка!

– Нет, очень часто особая дружба возникает и между подростками, прямо в «Доме жизни», где они живут, отлученные от всех, кроме учителей. И потом эта дружба проходит через всю жизнь. Пример тому отношения князя Бакенсети и визиря Тнефахта. Они обрели друг друга еще в совсем юные годы. Впоследствии Бакенсети стал близок царскому сердцу, но толстяк сохранил верность первому своему чувству и по сю пору. Все дело в том, что в возрасте двенадцати-тринадцати лет сердце мальчика напоминает собою мягкую глину, и все дело, в какие руки эта глина попадет. И тогда без всякого принуждения и обмана…

– Хватит! Я не желаю более слушать про это.

– Спроси про другое. Я отвечу.

– Вопрос у меня есть. Скажи мне, как получается так, что вашему городу утонченного разврата столь преданно и так долго служат примитивные степные дикари, ум которых мало чем превосходит ум лошадей, на которых они скачут?

– Такому положению уже не одна сотня лет. И началось все в те времена, про которые ничего нельзя утверждать с уверенностью. Но бытует такая легенда-сказка: однажды доблестные воины племени шаззу, охотясь на диких степных ослов, наткнулись в пустыне на двух издыхающих от жажды путников. Жители сухой степи великодушны по природе, они не убили этих людей, а, наоборот, напоили и накормили. Расспросив, выяснили, что те толком не знают, откуда явились и куда идут. По виду своему они не походили ни на кого из соседей степного племени, притом еще и между собой были совсем не схожи. Один был уродлив, другой прекрасен. Несмотря на то что, по утверждениям прорицателей шаззу, встреча с такими людьми сулила народу гибель, молодой, любопытный вождь велел их оставить в живых и даже дал им место среди своего народа.