Еще одна станция - Кейси Маккуистон

– …все, кто его видит, должны добавить доллар, – заканчивает Огаст, и свет счастливого узнавания в глазах Джейн такой яркий, что Огаст удивляет себя своей громкостью, когда кричит толпе: – Эй! Эй, новое правило вечеринки! Прицепляйте деньги к имениннице! Давайте, расскажите своим друзьям!

К тому времени, как поезд выезжает обратно в Бруклин, с поручней уже свисают люди, а к Джейн прицеплена булавкой целая стопка банкнот, и Огаст хочет делать то, что не хотела никогда. Она хочет говорить с людьми, перекрикивать разговоры. Она хочет танцевать. Она наблюдает за Уэсом, который медленно, осторожно приближается все ближе к Исайе, и поворачивается к Джейн, делая то же самое. Нико подскакивает к ним со своей полароидной камерой, делает снимок, и Огаст даже не хочет прятаться от объектива.

Джейн смотрит на нее через дождь конфетти, которое появилось из ниоткуда, и улыбается, Огаст не может контролировать свое тело. Она хочет взобраться на сиденье, поэтому она так и делает.

– Мне нравится быть выше тебя, – говорит она Джейн, жуя кусок кунжутно-арахисового козинака из конфетного пакета Майлы.

– Не знаю, – поддразнивает ее Джейн. – Мне кажется, тебе это не идет.

Огаст сглатывает. Она хочет сделать что-то дурацкое. Ей двадцать три года, и ей разрешено делать дурацкие вещи. Она касается шеи Джейн и говорит:

– Ты когда-нибудь целовалась с девушками, которые были выше тебя?

Джейн смотрит на нее.

– По-моему, нет.

– Очень жаль, – говорит Огаст. Она наклоняется вниз, так что Джейн приходится приподнять подбородок, чтобы удержать зрительный контакт, и обнаруживает, что ей очень нравится этот угол. – Нечего вспоминать.

– Да, – говорит Джейн. – Это был бы просто поцелуй ради поцелуя.

Огаст хорошо, а Джейн прекрасная. Надежная, неправдоподобная и не похожая ни на кого, кто встречался Огаст в ее жизни.

– Точно был бы.

– Ага. – Джейн накрывает ладонь Огаст своей, переплетая их пальцы. – И ты пьяна. Я не думаю…

– Я не настолько пьяна, – говорит Огаст. – Я счастлива.

Она подается вперед и позволяет себе поцеловать Джейн в губы.

На полсекунды поезд, вечеринка и все остальное существуют по ту сторону воздушного кармана. Они под землей, под водой, делятся дыханием. Огаст проводит большим пальцем за ухом Джейн, губы Джейн раскрываются, и…

Джейн резко отстраняется.

– Что это? – спрашивает она.

Огаст моргает.

– Это должен был быть поцелуй.

– Нет… это… твои губы. Они на вкус как арахис. И… кунжутная паста? Они на вкус как…

Она прижимает ладонь ко рту и отшатывается, широко раскрыв глаза, у Огаст сжимается все внутри. Она вспоминает что-то. Кого-то. Еще одну девушку, которая не Огаст.

– Ох, – наконец говорит Джейн. Кто-то врезается ей в плечо, танцуя, и она даже не замечает. – Ох, это… Бию.

– Кто такая Бию?

Джейн медленно опускает ладонь и говорит:

– Я.

Ступни Огаст ударяются о пол.

– Я Бию, – продолжает Джейн. Огаст слепо тянется вперед и хватается за куртку Джейн, наблюдая за ее лицом, держась за нее, пока она путешествует обратно в свои воспоминания. – Так меня зовут – так меня назвали родители. Су Бию. Я была самой старшей, мои сестры и я, мы… съедали весь фа сунг сонг[26] еще до того, как заканчивалось празднование Нового года, поэтому мой папа прятал его на холодильник в банку для шитья, но я всегда знала, где он, и он всегда знал, что я его крала, потому что он чуял, как от меня пахнет… арахисом.

Огаст сильнее сжимает ткань куртки. Музыка продолжает играть. Она думает о штормовых приливах, о волнах и стенах воды и держится крепче, чувствует, как они надвигаются, прижимая ступни к полу.

– Его имя, Джейн, – говорит она, резко и поразительно протрезвев. – Скажи мне его имя.

– Байминг, – говорит она. – Моя мама – Маргарет. Они владеют… рестораном. В Чайнатауне.

– Здесь?

– Нет… нет. В Сан-Франциско. Вот я откуда. Мы жили над рестораном в маленькой квартире, и обои на кухне были зелено-золотыми, и мы с моими сестрами жили в одной комнате, и у нас… у нас была кошка. У нас была кошка, горшок с цветами у входной двери и фотографии рядом с телефоном.

– Ясно, – говорит Огаст. – Что еще ты помнишь?

– Кажется… – На ее лице появляется улыбка, благоговейная и отстраненная. – Кажется, я помню все.

Вечеринка закончилась. Огаст сидит в поезде уже пять часов с блестками в волосах, с долларовыми купюрами на воротнике Джейн, катаясь по линии и слушая поток ее воспоминаний. Они наблюдали, как солнце встает над Ист-Ривер, с первыми пассажирами этого дня, делали уйму записей на диктофон в телефоне Огаст, ждали, когда вернется Нико с подбадривающей улыбкой, двумя стаканами кофе и стопкой чистых листов.

Огаст записывает, Джейн говорит, и они, зажатые между полусонными растаманами и матерями троих детей, восстанавливают всю жизнь с самого начала. И ни разу, даже когда она пригласила Джейн на свидание, даже когда они впервые поцеловались, Огаст не хотелось так сильно, как сейчас, чтобы Джейн могла выйти из гребаного метро.

– Барбара, – говорит Джейн. – Мне было два года, когда родилась моя сестра Барбара. Бетти появилась через год. Мои родители только мне дали китайское имя, потому что я была самой старшей, и они не хотели никаких проблем для моих сестер. Они всегда мне говорили: «Бию, присматривай за девочками». А я их бросила. Это… черт возьми. Я забыла о них. Я их бросила.

Она сглатывает, и они обе ждут, когда выровняется ее голос, прежде чем она начинает объяснять, что ушла, когда ей было восемнадцать.

– Мои… мои родители… они хотели, чтобы я управляла рестораном после них. Папа учил меня готовить, и я это обожала, но я не хотела быть связанной. Я удирала по ночам, чтобы встречаться с девушками, а родители хотели, чтобы я думала о ведении счетов. Я… я даже не уверена, что тогда полностью осознавала, что я лесбиянка. Я просто была другой, и мы с папой ссорились, а мама плакала, и я все время чувствовала себя дерьмовой. Я не могла их сделать счастливыми. Я думала, что убежать будет лучше, чем их подвести.

Уходить, говорит она, было самым трудным, что она делала в жизни. Ее семья поколениями жила в Сан-Франциско. Это никогда не казалось верным решением. Но это казалось единственным выбором.