На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

не это, не политическое сознание — главное у него. Как художник он показал Россию над пропастью, в пасквиле на революционеров, в «Бесах», предсказал бесовщину сталинианы. И это лишь малая частичка его прозрений.

Даже в самых реакционных его идеях было зерно правды гуманизма. Лишь поверхностность художественного мышления, партийные очки-мифы помешали увидеть революционным демократам и их продолжателям эту правду.

Еще перед «Раковым корпусом» появилась в журнале «Москва» «Повесть о пережитом» Дьякова. Она была частично опубликована раньше с посвящением Хрущеву, гуманисту, который восстановил-де ленинские нормы и реабилитировал настоящих коммунистов.

Дьяков писал о лагере, приводил новые страшные факты садизма лагерного начальства. Но было что-то патологическое в подходе «истинного коммуниста» к лагерной тематике.

Кругом столько настоящих врагов — власовцев, бандеровцев и белогвардейцев, и среди них мы — истинные, твердокаменные, преданные, невинные. Что ж, лагерь и должен быть суровым (значит, и садизм надзирателей должен быть!), но только к виновным.

Вот среди зэков проводят подписку на государственный заем. Враги — не хотят. А мы, истинные, радуемся: значит, в нас верят, считают нас советскими людьми. Один «истинный» не имеет денег и переживает по этому поводу.

Вот бывший военачальник гражданской войны, командир корпуса Тодоров достал где-то «Краткий курс ВКП(б)» и радуется. Он читает об XI съезде партии и чуть не плачет от умиления: ведь на этом съезде Ленин похвалил книгу Тодорова.

Один из героев воспоминаний Дьякова, белогвардейский офицер, слушая как-то «истинных», сказал, что коммунисты, как караси на сковородке: их жарят, а они прыгают от радости.

Эти «истинные» ничем принципиально не отличаются от своих палачей, а может, и похуже, т. к. только человек с вывихнутым сознанием может быть в восторге от книги, написанной их палачом, книги, заведомо лгущей о них же, об их революции, об их идеологии.

Мы прочли эту книгу искреннего, честного сталиниста и пришли в ужас: как миф может исказить все человеческие чувства, не говоря об идеологии! Ничего человеческого, кроме идеи-идола: мучают их и настоящих врагов, а они оправдывают садизм по отношению к собратьям по несчастью. Жертва ближе к палачу, чем к другой жертве, лишь потому, что палач называется тем же словом, что и он сам!

Повесть в «Москве» вышла без посвящения Хрущеву-волюнтаристу. Дьяков, видимо, решил, что он был неправ по отношению к партии, и исправился вместе с «генеральной линией», он ведь «истинный», и ошибки партии — его ошибки.

То же явление — несгибаемая вера в слово и очень «гибкую» «генеральную линию» — описано и в другой самиздатской вещи, в «Крутом маршруте» Евгении Гинзбург. Она, сталинистка, ехала на каторгу в «столыпинском вагоне». Ввели новых заключенных женщин. Все так и ахнули — полголовы сбрито. Кто-то сказал, что в царское время жандармы были гуманнее. «Истинные» возмутились «антисоветчиной»! Ведь тогда полностью сбривали, а теперь половину — значит, гуманнее. (Кстати, обе стороны не правы в факте — и при царизме, бывало, сбривали полголовы! Мне говорили об этом каторжане, побывавшие и в «реакционной» каторге, и в «гуманной», советской).

Завязался спор между «истинными» и врагами. Истинные не вынесли антисоветчины и, заглушая врагов (вот откуда произошло глушение зарубежного радио!), запели… «Широка страна моя родная». «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Они едут на каторгу, в каторжном вагоне, и радуются… как караси на сковородке… своей свободе.

*

Это невозможно понять не «истинному». Тихонов сказал: «Гвозди бы делать из этих людей». Вот оно. Это же не люди, а железо. Сверху — «железные» Дзержинский и Ежов, а внизу — «твердокаменные», «несгибаемые» «винтики». Это слова соцреализма, «истинной» философии, это они сами так себя называли! И очень точно определили свою нечеловечность: сверху донизу супермены.

Человеческое для них — «абстрактный буржуазный гуманизм», «интеллигентская слякоть, гниль», «буржуазные предрассудки». Эта «слякоть» «колеблется», «сомневается», «жалеет», «рефлексирует», и — о святой Сталин! — способна любить женщину, классово чуждую. А «винтики» (термин Сталина), чеканя «пролетарский шаг» в строю («Кто там шагает правой? Левой! Левой!»), «напролом прут» к «сияющим вершинам», т. е. в лагеря, тюрьмы, психушки, чтобы там презирать и ненавидеть «интеллигентов», «в очках» которые.

Тычина писал: «Загостренням, сталинням» — против врага (сталинням — неологизм от Сталина и стали).

Им страшно только одно. «Ужас из железа выжал стон — по большевикам прошло рыданье».

Не то что стон, а дичайшие вопли под пытками своих товарищей-чекистов, но не вопли боли или ненависти к товарищам-палачам, а гнева и презрения к… себе и своим подельникам. Рыдали над своими несовершёнными преступлениями против Иосифа Виссарионовича и мудрой партии, над своей изменой революции, народу, своей шпионской деятельностью. Железо оказалось плаксивым, самооплевывающимся, предающим все на свете.

А «гнилой», «мелкобуржуазно, абстрактно гуманистический» поэтишка-жидишка Осип Мандельштам бьет по морде пьяного палача и «левого» эсэра Блюмкина, пишет стихи против оберпалача Сталина и умирает в лагере, читая стишки какого-то Петрарки.

И сколько же их, таких противостояний духа «мифу о железе»?!

*

Украинец, интеллигент с «рефлексией», режиссер Олесь Курбас. Он за революцию, пока она несет освобождение Украине и трудящимся. Революция перерождается в контрреволюцию, за нею, т. е. за «генеральной линией», рабски следуют «як скеля непорушни» (Тычина), а «мягкотелый» Курбас вдруг становится непокорным, «негибким» и… погибает на Соловках, не предав, не продав никого и не отрекшись ни от одной из своих идей.

Курбас создал новаторский театр «Березиль». Больше, чем театр, — это было началом «Академии» украинской культуры. Как режиссер он не копировал ни классика научного театра Станиславского, ни новатора Мейерхольда, он выражал украинский дух в его трагической революционности, в новых эстетических формах.

Чем ближе голод и уничтожение революции, украинской культуры, тем дальше он отходит от революционно-контрреволюционной партии. А гениальный Тычина, «скеля», наоборот, закаляется «сталинням» и превращается сначала в прыплентача, а затем в политического подонка и поэтическое ничтожество.

История Курбаса раскрыла нам глаза на Украину, на значение «рефлексии», сомнений, культуры для силы духа.

Постепенно я стал осознавать себя украинцем.

*

Вспоминается Одесский университет, 3-й курс (1959 г.). Очередная вспышка партийного «украинофильства», уговаривают преподавателей читать лекции по-украински. Но все они интернационалисты и упорно держатся за язык, которым «разговаривал Ленин».

Один только парторг факультета Либман пытается говорить коверканным украинским языком. Подымаюсь я и издевательски прошу не портить прекрасный украинский язык.

Мне было в высшей степени наплевать на родной язык, но «интернационализм» мой не вынес, чтоб какой-то жид учил нас украинскому языку, уже отмирающему под напором языка будущей, коммунистической Земли.

Но даже в те мои антисемитски-интернационалистские годы что-то украинское теплилось во мне —