Мир мог быть другим. Уильям Буллит в попытках изменить ХХ век - Александр Эткинд

Трагедия истории в том, что правы были оба: Додд был прав в отношении Гитлера так же, как Буллит был прав в отношении Сталина. Сделать верный выбор между двумя диктаторами, делившими предвоенную Европу, было трудно или невозможно. Ирония истории в том, что дочь Додда стала советской шпионкой. Живя с отцом в посольской резиденции в Берлине, двадцатипятилетняя Марта Додд влюбилась в секретаря советского посольства Бориса Виноградова, кадрового офицера НКВД, и была им завербована. Их роман продолжался вплоть до отзыва Виноградова, расстрелянного коллегами в 1938-м. До этого момента Марта Додд передавала в Москву копии дипломатических бумаг со стола своего отца. Потом она уехала с отцом в Америку, где продолжала заниматься шпионажем в пользу Советов. Выйдя замуж за нью-йоркского миллионера Альфреда Штерна, она и его завербовала. В 1956 они оба бежали от американского суда, и им пришлось много лет прожить в Москве и Гаване. Буллит вряд ли догадывался о шпионаже Марты, но его недоверие к Додду как дипломату оказалось обоснованным.

Знакомый со «всем Парижем», Буллит особенно ценил дружбу с двумя сравнительно молодыми людьми, финансистом Жаном Монне и военным летчиком Ла Шамбром. За много лет до того Монне был помощником французского министра торговли на Парижской мирной конференции, где познакомился с Буллитом. Потом он стал заместителем Генерального секретаря Лиги Наций, но эта работа ему не нравилась, и он вернулся к семейному бизнесу – торговле коньяком. Потом он перешел к международным финансам и помог стабилизировать польскую и французскую валюты, а в середине тридцатых годов жил и работал в Китае, помогая режиму Чан Кайши финансировать железнодорожное строительство. Так он набирал международный опыт, который поможет ему стать отцом-основателем Европейского союза. Пока что, в 1929-м, он познакомился в Париже с художницей Сильвией Джанини. Финансист был почти на двадцать лет старше художницы, что не помешало их любви; но она была замужем, и муж Сильвии не давал развода. Внебрачная связь продолжалась пять лет, но тут на помощь пришел Буллит. В августе 1934-го он сообщал Рузвельту о прибытии Монне, «одного из моих ближайших французских друзей», в Москву [165]. Тогда, наверно, и созрел их план, осуществившийся тремя месяцами позже, в ноябре, и самым романтическим способом: Жан вновь приехал по Транссибирской магистрали из Шанхая в Москву, а Сильвия приехала туда из Швейцарии. Встретившись в столице победившего пролетариата, они в два дня оформили переход Сильвии в советское гражданство, ее развод с Джанини и брак с Монне. Так, 13 ноября 1934-го, будущий творец Европейского Союза женился в Москве [166]. Вместе с Буллитом в деле принял участие и французский посол в Москве Чарльз Анфан; наверняка не обошлось и без Андрейчина.

У Монне был свой план урегулирования отношений с Японией, подробности которого мы не знаем. В порядке обмена идеями с Монне этим планом хотел теперь заняться сам Буллит. Осенью 1934-го он поехал по Транссибирской дороге на Тихий океан. Он посетил Японию и Китай, встречался с императором и с Чан Кайши, но дальневосточный план Монне остался нереализованным. Человек эффективный в международных делах и закрытый в личной жизни, Монне провел потом много лет в Вашингтоне, успешно, хотя и слишком поздно, воплотив в жизнь идею Буллита о поставках американской авиации Франции до вступления Америки в войну. Буллит рекомендовал его Рузвельту, и Монне завязал отношения с ведущими американскими политиками. Он сумел сделать то, что не удавалось другим, – объединить, с американской помощью, Европу. Это, как мы увидим, было еще одной идеей Буллита, и он же дал старт звездной карьере Монне.

Другим молодым французом, с которым Буллиту удались серьезные дела, был летчик Ги ля Шамбр, ставший министром авиации весной 1938-го. Во Франции Буллит постоянно слышал, писал и говорил о самолетах. Ля Шамбр рассказывал Буллиту, что Франция и Германия имели достаточно бомбардировщиков, чтобы уничтожить столицы и промышленность друг друга. Однако Германия имела гораздо больше истребителей, которые могли ее защитить, и с каждым месяцем ее преимущество увеличивалось: в те решающие годы Германия производила больше самолетов в месяц, чем Франция и Англия вместе взятые. Ля Шамбр добивался массовых закупок американских аэропланов, но Рузвельт подписал Акт о нейтралитете, запрещавший продажу оружия воюющим сторонам в Европе. В разговорах с французскими летчиками у Буллита появилась оригинальное для того времени представление о связи между технологией и политикой, которое вело его к новому видению единой Европы. Развитие авиации, писал он, превратило современную Европу в нечто абсурдное: за час можно пересечь несколько европейских границ. «Мелкие европейские государства не выживут в эпоху авиации. Сейчас у них есть выбор: либо они подавят свои национальные чувства – гордость и ненависть – в достаточной степени для того, чтобы объединить континент; либо наоборот, уничтожат друг друга, и Европа достанется большевикам» [167].

Разговаривая с французскими лидерами, Буллит не мог обещать им военную поддержку Америки, которую Рузвельт и тем более Конгресс не были готовы предоставить. Помня об уроке Первой мировой войны, Буллит и сам надеялся, что Америка на этот раз избежит прямого участия в европейской катастрофе. Но идея объединения Европы постоянно присутствует в парижских письмах Буллита Рузвельту. Единственный шанс мирного развития, писал он 10 января 1937-го, состоит в том, чтобы Блум выступил с обширной инициативой разоружения и экономического сотрудничества на континенте. Такой проект поддержат все страны Европы, кроме Германии, Венгрии и Болгарии. Россия сделает все, чтобы убить такую идею, но это неважно: Россия не Европа, писал он. Это очень ранний вариант европейской идеи, которую Буллит формулировал в открытом противостоянии советской угрозе: «единственным итогом всеобщей европейской войны станет азиатский деспотизм», писал он Рузвельту [168]. Очевидно, что Буллит постоянно обсуждал эти идеи с Блумом и другими французскими лидерами, включая молодого Жана Монне, который их осуществил.

В ноябре 1937-го Буллит по собственной инициативе посетил Геринга в Берлине. В подробном донесении Рузвельту он сравнивал нацистского лидера с задней частью слона, но пересказывал его слова и намерения. Геринг рассказал Буллиту, что Германия полна решимости исправить ошибки Версальского мира, аннексировав Австрию и Судеты. Одновременно он говорил, что у национал-социалистов нет намерений в отношении Украины. Так в Вашингтоне узнали о планах официальной Германии за четыре месяца до аннексии Австрии и за десять месяцев до Мюнхенского договора. Надо думать, что сотрудники Госдепартамента, выполняя свои прямые обязанности, поставили об этом в известность коллег в Лондоне и Париже. Если так, не вполне понятно, почему в этих дипломатических столицах акции Гитлера постоянно назывались «внезапными».

Премьер-министр Даладье в эти дни говорил Буллиту, что Гитлер не примет никаких условий мира, кроме «абсолютного унижения всех наций на Земле». Он тоже балансировал между двумя угрозами. Наполеон в своей ссылке на острове святой Елены пророчил: «Казаки будут управлять Европой». Вот это и случится, говорил французский премьер: выиграют от войны только большевики. Буллит был в ужасе от итогов Мюнхена и, узнав о них от Даладье, телеграфировал Рузвельту: «Встреча с Гитлером в Мюнхене была дипломатическим поражением Франции и Англии». Все равно симпатии Буллита целиком принадлежали Франции. «Дух Франции все тот же… Война будет долгой и ужасной, но какова бы ни была цена, Франция выиграет эту войну», – писал он [169].