Мир мог быть другим. Уильям Буллит в попытках изменить ХХ век - Александр Эткинд

Через два дня после отъезда в Бордо правительство Рейно пало. Премьером стал маршал Петен, который после цепи интриг воспрепятствовал отъезду Кабинета и Сената в подготовленные для них резиденции в Марокко. Вместо этого правительство переехало в Виши, и его политика стала позором для Франции и помехой для ее бывших союзников. Госсекретарь Халл, кажется, считал, что если бы Буллит уехал с правительством в Бордо, он мог противостоять такому повороту дел. В своих мемуарах де Голль писал примерно то же: если бы Буллит был в Бордо в критический период падения правительства Рейно, он мог бы сделать для Франции больше, чем сделал в Париже. Роберт Мерфи, карьерный дипломат и советник американского Посольства, утверждал, однако, что Буллит спас Париж, повлияв на решение Рейно объявить Париж «открытым городом» и убрать из него армию, оставив полицейские и пожарные части. Кеннан тоже считал это особой заслугой Буллита [177]. Париж был бы обречен, если бы французский кабинет держался своего первоначального плана сражаться с нацистами «улица за улицей, дом за домом». Город был бы разрушен и в том случае, если бы полиция ушла из него накануне прихода немецких войск и в городе вспыхнуло бы восстание, которое многие тогда предсказывали.

Буллит покинул Париж две недели спустя, 30 июня. Направившись в Виши, он имел там встречи с Петеном и его министрами, и с отчаянием писал госсекретарю: «Их физическое и моральное поражение столь абсолютно, что они вполне приняли для Франции положение провинции нацистской Германии». Скоро и Англию постигнет та же участь, говорил ему президент Лебрюн. Кажется, вы рассчитываете на то, чтобы стать любимой провинцией Германии, отвечал Буллит. Он присутствовал на заседании Национальной Ассамблеи 10 июля, собравшейся в театральном зале, чтобы голосовать, отправляться ли правительству вслед за Даладье в Северную Африку, чтобы бороться с фашистами, или оставаться в Виши и сотрудничать с ними: «Смерть Французской республики, – писал Буллит в Вашингтон, – была жалкой, серой и недостойной… Хорошо, что последняя сцена этой трагедии случилась в театре» [178]. Одна американка оставила воспоминания о том, как она встретила Буллита в Виши. Безукоризненно одетый, он выходил из черного лимузина и «выглядел таким опрятным и бравым, будто герой фильма за миллион долларов; все подобострастно смотрели на него» [179]. Пятнадцатого июля он отбыл в Лиссабон и потом домой в Штаты.

Буллит вернулся из Франции в двойственном положении, которое и раньше бывало ему знакомо. С полным основанием он чувствовал себя героем сопротивления и человеком, спасшим Париж. Но соперники и враги знали, что он был чиновником, не выполнившим приказ начальства. Об этом писали газеты, и Рузвельт специально просил госсекретаря опровергнуть эту дезинформацию; Халл, однако, и сам не одобрял непослушание Буллита. В августе 1940-го Буллит произнес речь в «Философском обществе» Филадельфии, где произносил свою знаменитую речь посол во Франции Томас Джефферсон, рассказывая Америке о Французской революции. Америка в опасности, говорил Буллит. Страна сейчас в такой же опасности, в какой Франция была год назад, перед началом нацистского вторжения. Диктаторы, говорил Буллит, всегда убеждены в том, что демократии реагируют слишком поздно. «Поражение Британского флота будет для нас тем же, что для Франции стал прорыв линии Мажино… Если Америка не будет участвовать в войне, война придет в Америку». Согласно его вычислениям на трибуне, если дать Германии победить Великобританию, общая мощь германского флота в пять раз превысит силы США [180]. Заранее одобренная Рузвельтом, эта речь произвела фурор. Позиции изоляционистов в Конгрессе были как всегда сильны; в Сенате снова звучали требования арестовать Буллита. Но его настояния увенчались успехом. К сентябрю Рузвельт принял наконец решение предоставить Англии пятьдесят старых военных кораблей в обмен на пользование базами в трех британских колониях. В ноябре Буллит подал в отставку, но она была принята только в январе 1941 года. Рузвельт предлагал ему теперь место посла в Лондоне, что в военное время было, конечно, очень важным назначением. Но «Билл Будда» хотел большего.

В Госдепартаменте развертывалась борьба между теми, кто относился к Советскому Союзу как к серьезной и, в перспективе, опасной проблеме международных отношений, и теми, кто просто рассчитывал на дружбу с «дядюшкой Джо», как американцы называли Сталина. Популярный госсекретарь Корделл Халл не слишком интересовался текущими вопросами и был особенно далек от советских дел. В 1938 году он вызвал Кеннана, чтобы с его помощью разобраться, что стало с американскими коммунистами, эмигрировавшими в СССР. Тысячи выходцев из Миннесоты, Нью-Йорка и Чикаго поехали строить социализм в СССР, а потом пропали в ГУЛаге. Кеннан видел этих людей в Москве и отлично знал, что с ними потом стало. Но он никак не мог объяснить этого Халлу; тот не верил, что люди, пусть даже русские коммунисты, могут вести себя так нерационально, чтобы уничтожать собственных сторонников. Кеннан настаивал на своем и видел, что только разрушает доверие Халла к себе и другим «русским специалистам».

Почти все эти «русские специалисты» Госдепартамента были обязаны своей карьерой Буллиту. Теперь они собрались в Восточно-европейском отделе Госдепартамента под руководством Роберта Ф. Келли и писали меморандумы, которые никак не сходились с восторженными донесениями посла Дэвиса. Внезапно и без объяснений отдел Келли был закрыт в 1937-м, а сам он отправился советником в Анкару. Кеннан потом писал, что закрытие отдела стало результатом «советского влияния на самых высших эшелонах власти»; он удивлялся, что Маккарти не заинтересовался теми, кто расправился с Келли и его отделом. Кеннан не назвал своих врагов в Госдепартаменте, которых фактически объявил советскими шпионами или, в терминах Маккарти, агентами влияния. Одним из лидеров этой победившей фракции был Дэвис; другим был дальний родственник Рузвельта Самнер Уэллес, который стал в 1937-м заместителем Госсекретаря. Он и устроил чистку в Госдепартаменте, избавляясь от региональных отделов и их сотрудников. Специалист по Южной Америке, Уэллес не видел особых проблем в отношениях с СССР и поддерживал веру Рузвельта в то, что СССР – прогрессивное государство и вероятный союзник, а ключом к возможным трудностям послужат личные отношения президента со Сталиным.

В мае 1940-го, сразу после немецкого вторжения в Нидерланды, роль личного представителя Рузвельта занял Харри Хопкинс. Опытный администратор, он совсем не имел международного опыта, но долго работал в системе социальной помощи, созданной Новым курсом. Он симпатизировал социалистическим идеям и, кажется, восхищался Советским Союзом. Оценивая его роль, Буллит писал об «абсолютном невежестве» Хопкинса во внешней политике; но его политика работала, и это приходилось признать. «Все американцы хотели верить в то, что Советский Союз таков, как говорит Харри Хопкинс», – рассказывал Буллит. Его обиду понимали все, кто принадлежал к окружению Рузвельта: Хопкинс занял в американской политике военных лет именно то место, на которое претендовал Буллит, а опыт и взгляды их были разными. И о врагах, и о союзниках Буллит знал неизмеримо больше, а в его способностях переговорщика сомневаться не приходилось.

Челночная дипломатия Хопкинса, много раз за время войны летавшего между Вашингтоном и Москвой, обеспечила функционирование ленд-лиза и, несомненно, помогла победе 1945 года. Но его же действия, поддержанные Рузвельтом, привели к Ялтинской конференции, советскому контролю над Восточной и Центральной Европой и наконец, к холодной войне. Беседуя с Рузвельтом, Буллит возражал против политики безусловной поддержки СССР, которую проводил Хопкинс. Мы не знаем, лучше или хуже стали бы результаты военного сотрудничества, если бы за ленд-лиз отвечал Буллит; но его действия наверняка были бы совсем иными, чем действия Хопкинса. В 1941 году он изложил Рузвельту свою философию. Сталина нужно поддерживать в той мере, в какой он полезен; ему жизненно необходима американская помощь, и если выставить ему условия, он их примет. Советский Союз является союзником, но от этого он не стал современным, миролюбивым и демократическим государством. Рузвельт согласился с аргументами Буллита, а потом сказал, что просто верит Сталину. Если он, Рузвельт, «будет предоставлять ему все, что может, и не будет просить ничего взамен, тогда Сталин, noblesse oblige, после войны не будет заниматься аннексиями», а будет вместе с ним, Рузвельтом, строить мир и демократию. Буллит напомнил Президенту, что «говоря о noblesse oblige, он имеет дело не с герцогом Норфолкским, а с кавказским бандитом, который, если получает все в обмен на ничто, просто думает, что ему попался осел».