Замужняя невеста - Лариса Кондрашова

— Не наши они люди, Сонюшка! И мы им чужие. В Испании вообще жить православным опасно. Здесь до сих пор инквизиция в силе. Не посмотрят и на то, что мы иностранцы…

— Ты хочешь вернуться в Россию?

Разумовский помрачнел:

— И в Россию мне нельзя. Ты правильно сделала, что уехала… Небось тайком?

— Тайком, — согласилась Соня.

— Неужто Мария Владиславовна не углядела?

— Маменька померла, — сказала Соня и тяжело вздохнула, — а братец Николаша мне мужа нашел.

— Мужа? Ты имеешь в виду этого своего Потемкина?

Он помрачнел.

— Отнюдь. Потемкина он не знал, тот ведь больше по заграницам жил, деликатными делами занимался, служа таким образом престолу и отечеству. Нет, Коля нашел мне нашего, петербургского… Генерал‑аншефа Старовойтова.

Леонид, слушавший ее внимательно, от удивления свел брови к переносице:

— Погоди, какого Старовойтова? Ты имеешь в виду… Ну да, тот, о ком я думаю, и есть генерал‑аншеф. Если какой другой, я бы знал. Вряд ли за год многое в рядах генералов изменилось. Тем более однофамильцев… Он еще жив?

— Жив, легко тебе смеяться!

— А если и жив, так ведь все равно одной ногой в могиле. Не то вторую, не то третью жену схоронил, и опять на сладкое потянуло. Беззубого…

— Любой из нас в старости не Аполлон, — с сердцем заметила Соня.

Военные, решила она про себя, чуткостью не отличаются. Леонид даже не понимает, что неудачно выбрал предмет для шуток. Вон как доволен, что поставил ее в неловкое положение! Можно подумать, предполагаемым замужеством со Старовойтовым она хвастает.

— А ты, значит, не захотела?

— Ты бы на моем месте захотел?

— Знаешь, мне трудновато представить себя девушкой! Да еще маменькиной дочкой, а не какой‑нибудь там… бунтаркой.

— Я столько лет была послушной сестрой и дочерью, что пора было и ослушаться.

Он слегка покачался на стуле, склонив голову, как будто прислушивался к своим мыслям.

— Говоришь, Николай заторопился? Друг называется. Разве не он тому способствовал, чтобы мы с тобой… Мы же с тобой были жених и невеста!

— А он был мужем Дашеньки Шарогородской. О тебе же не было известно: вернешься или нет…

Она сказала это с нечаянным упреком, и Леонид отвел глаза, привычно касаясь верхней губы, как если бы хотел тронуть свой ус.

Он покашлял, вроде в горле запершило, и сказал:

— Сегодня ночью приходи.

— Еще чего не хватало! — с возмущением прошипела Соня.

— Тогда я к тебе приду.

Она беспомощно оглянулась, но Жан спал похмельным сном в своей комнате, а Мари куда‑то подевалась… Отчего‑то в присутствии Разумовского ей неуютно, и она всегда старается исчезнуть с его глаз.

Соня понимала, что попала в ловушку. Один раз уступила, а теперь… теперь само собой разумеется, что Леонид от нее не отстанет…

Но тут же она встряхнулась. Привораживает ее Леонид, что ли? Уж и оплакивать свою нелегкую судьбу приготовилась. Можно подумать, от самой Сони ничего не зависит! Как, оказывается, легко возвращается она в привычный образ, в котором прожила целых двадцать пять лет! А думала, что навсегда о нем забыла…

На другое утро Жан не вышел к завтраку, и Соня обеспокоилась. Такого прежде не случалось. Шастейль был ранней птичкой и обычно в постели не залеживался.

«Неужто заболел?» — подумала Соня и, помедлив у его двери, легонько постучала.

За дверью что‑то пробулькало или проквакало, и она, более не медля, вошла.

Бедный врач своим видом напоминал самого больного из своих пациентов. Бледно‑зеленый, с темными кругами под глазами, он лежал и тихо стонал.

— Что с тобой, Жан? — испуганно воскликнула Соня; в голове ее пронеслись самые страшные мысли о том, что француза отравили, и сделал это… конечно же, Леонид! И вот еще немного, и Шастейль скончается в страшных муках.

— Голова! — простонал тот. — Сейчас моя голова треснет, как спелая тыква, и наружу вылезут мои бедные воспаленные мозги…

Это надо же! Только воображение у мужчины‑врача может рисовать такие гадкие картинки, от которых женщина содрогнется.

Впрочем, у нее самой воображение тоже на свой лад особенное. Придумала какое‑то отравление, хотя у Шастейля всего лишь похмелье. Но чем его лечить?

Она отправилась на кухню, где уже вовсю хозяйничала Анхела.

— Скажи, Анхела, — спросила ее Соня, — бывает, что ваши мужчины наутро после вечернего пития мучаются головной болью?

— Еще как бывает, — с усмешкой отозвалась та.

— И что вы, женщины, им подаете? Насколько я могу судить, сеньор Жан сейчас не в состоянии проглотить и крошки.

— Крошку он, может, и не проглотит, а вот ложку горячего супа… Я как раз только его сварила.

— А если он откажется?

— Надо заставить. Еще у нас некоторые мужчины похмелье тем же и лечат.

— Чем? — не поняла Соня.

— Тем, от чего голова болит, — пояснила Анхела.

Соня хотела наказать Мари, чтобы та отнесла в комнату Жана суп, но потом подумала, что с нею Жан не постесняется капризничать, потому решила сделать это сама. Она поставила на деревянный кухонный поднос тарелку с супом и кружку с вином. Кстати, когда наливала, подивилась: огромная бутыль была уже наполовину пуста. Ох этот Разумов—ский! Сказал — сделал.

Едва она вошла в комнату к Жану, как он, уловив запах супа, содрогнулся.

— Убери, я не смогу это не то чтобы проглотить, даже нюхать.

— Тогда, может, вино? — Она показала ему наполненную кружку.

— А вино — тем более.

— Значит, будем есть суп.

— Что я сделал тебе плохого?

Его лицо при этом стало таким жалобным, что Соня не удержалась и потрепала его по голове, как маленького. Или как брата. От этой нежданной ласки на лице Жана мелькнула растерянность, и Соня поспешила убрать руку.

— Помнишь, ты сам говорил, что врач вынужден причинять больному человеку боль, чтобы вернуть ему здоровье. Вот и ты представь, будто я твой врач и собираюсь дать тебе горькое, противное лекарство, но после него тебе сразу станет легче.

— А если меня вырвет? — спросил Шастейль ворчливо.

— Это ничего, тебе тоже станет легче.

— Но как же… Ты не врач, тебе не приходилось ухаживать за больным…

— Много ты понимаешь! — сурово сказала Соня и поднесла к губам Жана ложку супа. — А для Жана‑молодца два стаканчика пивца, на закуску пирожка, для потешки девушка…