Земля мертвых - Жан-Кристоф Гранже

Корсо рассматривал его: голое тело под блузой, босые ноги в грубых башмаках без шнурков, на голове черная шапочка с завернутыми краями.

Годы заключения, казалось, безжалостно обезжирили его – он был по-настоящему истощен. Нажимая на ручку правой рукой, в левой он держал мастихин, испачканный густой массой. Чисто карикатура.

– Входите, входите, – гнусаво приговаривал Собески. – Я вас ждал! Наша общая подруга предупредила меня…

Барби нахмурилась, а Корсо улыбнулся, чтобы скрыть ярость. Эмилия точно когда-нибудь доведет его… Но злиться он мог только на себя, ни в коем случае не следовало впутывать ее в свое расследование.

– Пойдемте ко мне в мастерскую.

У Собески была особенная манера говорить, подходящая его голосу. Какая-то полупарижская-полупровинциальная издевательская нарочитость, из которой годы тюрьмы стерли всю старательную артикуляцию. Он проглатывал целые слова и выплевывал их железные ошметки.

Они прошли через просторные помещения, где экспонировались портреты высотой больше двух метров. Действительно впечатляет: обнаженные мужчины (наверняка порноактеры) и мускулистые или жирные полураздетые женщины (стриптизерши, проститутки, порноактрисы…) выставляли напоказ свои выступающие из краски тела, рельеф которых умножал белые отсветы и голубоватые тени.

Собески был необыкновенный художник. Грубый, непристойный, даже вульгарный, но он обладал мощью, непривычной для ситуации, в которой самые признанные мастера ограничивались тем, что разделывали корову кольцами или ваяли вазы. Он же при помощи своей кисти, мазок за мазком, заново открывал для вас силу живописи, волнующую сублимацию реальности.

Само его обиталище поражало особым благородством. Помещения с равномерно белыми стенами, потолки высотой метров десять, в каждой комнате заливающий все почти ослепительным сиянием световой фонарь. Это место могло поспорить с самыми прекрасными галереями современного искусства в Париже.

Зато в загроможденной мастерской царил полный беспорядок. К стенам были прислонены еще нетронутые холсты, другие были уже загрунтованы – на каждом из них ровным монохромным слоем лежала какая-нибудь одна краска, – третьи окутывала плотная ткань. Там же находилось и произведение, над которым сейчас работал мастер: тучная женщина, развалившаяся в продавленном бархатном кресле. Глядя на картину, невозможно было не вспомнить проданное на аукционе «Christi’s» в Нью-Йорке почти за тридцать четыре миллиона евро полотно Люсьена Фрейда «Benefits Supervisor Sleeping»[44].

Собески торжествующе развел руками, словно этот хаос представлял собой его лучшее произведение: полицейские увидели разрозненные части подрамников, ведра, в которых мокли кисти и щетки, тряпки, обрывки холста, кресла, еще что-то, назначение чего невозможно было определить…

Но самым эффектным оказался прилавок, идущий вдоль всей левой стены: настоящий верстак мастера, сплошь заваленный тюбиками, канистрами, бутылями, палитрами, кистями, мастихинами…

– Шампанского? – предложил Собески.

Почетное место между палитрами и кистями занимало покрытое сверкающими капельками ведерко со льдом. Сыщики отказались – было всего одиннадцать утра, – однако незаметно переглянулись: оба они заметили рядом с бутылкой тиски, накрепко прикрученные к верстаку. Инструмент, который обычно используется, чтобы монтировать подрамники, но идеально подходящий для того, чтобы зажать голову Нины Вис или Мисс Бархат.

«Что-то уж больно просто», – подумал Корсо и в тот же миг почувствовал во рту металлический привкус, как будто откусил кусочек фольги. Он понимал, что это тайное предчувствие начавшихся неприятностей…

38

– Знаете, почему мы здесь?

Опершись о свой прилавок и скрестив ноги, Собески, с бокалом шампанского в руке, утвердительно кивнул. Его улыбка, казалось, предостерегала их.

– Так вот, я хочу спросить вас, что вы делали в ночь с четверга шестнадцатого на пятницу семнадцатого июня и в ночь с пятницы первого на субботу второго июля.

– Я уже проверил у себя в ежедневнике: был с женщинами.

– Вы отмечаете это в своем ежедневнике?

Собески сделал глоток и с деланым смущением поднял брови:

– Знали бы вы, сколько их! Издержки успеха. И так с момента моего выхода из тюрьмы!

Что за мерзкая рожа! В этой блузе, шапочке, напоминающей спущенный черный чулок, и растоптанных ботинках Собески как будто разыгрывал какой-то фарс в духе Мольера, гротесковую пьесу, в которой в дураках останется не он.

– Могли бы мы получить их координаты?

– Я готов сообщить вам их имена, но не телефоны.

– Почему?

– Я их не знаю. У меня нет телефона.

– А как вы связываетесь с людьми?

– Я с ними не связываюсь, они ко мне приходят.

Корсо не отреагировал на очередное бахвальство. Среди прикрепленных к стене над прилавком набросков, фотографий и гравюр он только что заметил репродукцию трех «Pinturas rojas». Действительно, что-то уж больно просто.

Прихлебывая шампанское, Собески перехватил взгляд Корсо:

– Вам нравится Гойя? El pintor diablo![45] Неплох, но я лучше. Я имею в виду – технически.

Подобное заявление тянуло на шутку, но, в сущности, вполне вязалось с блузой художника и шампанским с утра.

– Вы знали Нину Вис и Мисс Бархат? На самом деле их звали Софи Серей и Элен Демора.

– Пожалуйста, не принимайте меня за идиота.

– Так вы знали их? Да или нет?

Собески поставил бокал, поскреб голову и принялся выхаживать вдоль прилавка, шлепая раздолбанными ботинками по бетону. Фотографии из досье Жакмара ввели полицейского в заблуждение мускулатурой Собески, впечатляющей для его возраста, но в реальности художник оказался уменьшенной копией. Невысокий – метр семьдесят, – его силуэт был как будто спрессован, а мышцы, видневшиеся в вырезе блузы, напоминали натянутые струны. Корсо пришло в голову сравнение с серой обезьянкой на ярмарке.

– Я был знаком с Элен Демора, потому что покупал у нее кэм. Мне нравилось ее лицо, тело. Я ее часто писал.

– Вы ходили посмотреть на нее в «Сквонк»?

– Да, время от времени. Стриптиз – это сюжет, который я люблю изображать в своих произведениях.

Корсо подумал о найденном в подвале блокноте с набросками. Попозже.

– Именно тогда вы познакомились с Ниной Вис?

– Точно.