Моя милиция - Хайдар Халикович Яхъяев

Поживи тихо, и пройдет. «Бабки» у тебя еще есть, я добавлю. Годится?

Мирно и тихо они сидели на кухне, со стороны будто добрые супруги, обсуждающие семейные дела.

Клыч был мрачен. Хорошо завязывать, когда знаешь, что будешь делать завтра. Он не знал. Уж так получилось в его судьбе, что одно только дело умел делать блестяще. «Вкалывать» считалось зазорным в его кругу. А ведь чтобы жить, надо что-то делать. И он не знал, что будет делать. Хорошо бы с кем-нибудь сейчас потолковать по душам. Но ведь не с Алкой же ему советоваться. Она ничего не должна знать, незачем. Она тут не советчик.

Невеселый был этот последний день в Москве.

— У сестры ты больше не оставайся, — напомнила Алла. — Незачем глаза мозолить.

— Не останусь.

Назавтра он проводил Аллу. На Казанском, в толчее людской, на какой-то миг Клыч заколебался. На что он решается?

— Дурная какая-то у нас встреча получилась, не думала я. Ну да ладно, с тобой вот побыла. Только учти, долго я тебя ждать не желаю. Не приедешь — с другим повяжусь.

Они стояли на перроне под мелким дождем. И Клыч уже раскаивался, увидев огорчение на лице Аллы. Но ведь ему и в самом деле нужно побывать дома, в Ташкенте. А Алла почему-то всегда не любила его город. Может быть, у нее там было «дело», кто знает. Теперь-то он хорошо знал, что у нее не все начистоту.

— Да не задержусь, — успокоил он. — Мне ведь там тоже не климат. Враз на примету возьмут, что Клыч появился.

— Ну, будь.

— Будь!

...А в три он уже был у ворот университета. Никогда никаким ветром не заносило его сюда. И неловко, отчужденно чувствовал он себя сейчас в небольшом скверике, где на скамейках плотно сидели студенты, уткнувшись в конспекты. Все они, юные, голенастые, с заросшими головами, показались Клычу ужасно скучными. И когда к нему поспешно подошла Таня, спросил:

— Неужели это интересно?

Таня сразу поняла его состояние.

— Адыл, учение — не обязанность, а образ жизни. Вам вот интересно?

— Более или менее... — усмехнулся он. — А чего вон та девушка так переживает? Заплаканная, совсем расстроенная.

— Какой вы недогадливый! Сейчас сессия. Значит, засыпалась на зачете или экзамене.

— Засыпалась? Когда я засыпаюсь, меня под охраной водят. Разве это засыпалась?

— А знаете, Адыл, я именно об этом думала... Я спешу домой. Если хотите... Тогда идем. Так вот, вы... люди вашей профессии... Боже, как трудно, когда боишься обидеть.

— Да вы не бойтесь, чего уж там.

— Так вот, вы, в общем, переживаете те же самые чувства, что и все люди. Страх. Досаду. Радость. Боль. Только причины совсем разные. И вот это самое страшное. То, что всем людям доставляет горе, для вас может оказаться счастьем. Вы понимаете?

Автобус на Ленинские Горы уходил с площади Революции. Таня деловито стала в хвост очереди. Клыч попытался поймать такси, но она так глянула на него, что он вмиг остыл. Автобус шел долго, и они молчали, зажатые в проходе. А когда наконец вышли у третьего крыла здания, Клыч даже растерялся. Вблизи этого здания, видного из любой точки Москвы, он оказался впервые. Таня деловито прошла через проходную, сказав вахтеру:

— Это мой гость.

— Документик придется оставить, нам-то гостей не особенно велено пускать, — со значением сказала вахтерша, скучающе глядя на гостя. Впервые Клычу пришлось использовать свою «ксиву» по такому невинному поводу. Но вахтер, одним глазом глянув в «корочки», махнула рукой:

— А, идите. Все равно ведь...

Что ей все равно, Клыч так и не понял и покорно пошел за Таней. Они шли какими-то коридорами, поднимались на лифте, потом снова шли, и добрались до ее комнаты. В боксе было всего две совсем маленькие комнатки, не больше одиночки, с минимумом обстановки. В таких келейках и живут студенты? Но присмотревшись, он увидел, что все необходимое в общем есть — стол, два стула, кровать, шкафы, гардероб, место для чемоданов. Теперь комнатка очень напоминала вагонное купе.

— А там? — спросил он почему-то шепотом.

— Там — точно так же. Англичанка одна живет.

— Англичанка?! Вот здорово. А как вы с ней?

— Ничего. Общаемся. Идемте обедать, я падаю от голода.

В столовой Таня взяла весьма скромный обед, и снова, когда он захотел угостить обедом пошикарнее, она только зыркнула на него глазами. «Она не хочет ничего на ворованные деньги», — сообразил наконец Клыч и потускнел. Да, ей и пыль в глаза не пустишь. Она живет совсем другим. Странно, но теперь ему даже и в голову не приходило, что она может его выдать.

После обеда вернулись в комнату, и Таня потребовала:

— Ну, рассказывайте, Адыл.

— А что рассказывать? — чуточку кокетничая, отозвался он, решив, что она ждет необычайных историй из воровской жизни.

— Как жить дальше думаете? Неужели — как и раньше? Или вы ничего не понимаете? Ведь вы же человек! Как можно себя так не любить!

И такое слышал на своем веку Клыч, и уже собирался оборвать эту девчонку. Нотации ему не нужны. Но Таня на нотации не разгонялась. Села деловито к столу. Взяла карандаш, бумагу.

— Где вы будете работать, жить? Кто у вас есть из родных? Кроме вашей кузины, разумеется... В Ташкенте? Никогда там не была... Вот вам адрес, а вы мне сразу напишите, как у вас сложится. Только... Только в одном случае можете писать...

А Клыч-то уже было подумал, что завяжется роман с этой милой девушкой, что... Но теперь понял, что любая попытка говорить о чувствах оттолкнет Таню. Нет, брат, не твоего поля ягода.

— И сейчас мы пойдем в вестибюль. Вы закажете билет на самолет и дадите телеграмму домой, что вылетаете. А я... Я уж провожу вас, так и быть. Хотя у меня зачетная сессия, сами понимаете.

Опечаленный, ходил с ней по коридорам Клыч, брал билет, писал телеграмму. А сам чувствовал себя так, словно его одурачили.

В Домодедово Таня не поехала, проводила до аэровокзала, подала руку на прощанье.

— Я буду очень беспокоиться за вашу судьбу. Ни один человек не имеет права жить так. Ведь жизнь одна, второй не будет.

И уже в самолете, когда потухло табло и можно было закурить и подняться из кресла, Клыч ушел в хвост и вдруг засмеялся над своими