Лермонтов. Мистический гений - Владимир Бондаренко

Дмитрий Мережковский писал о его перевоплощении из «гадкого утенка» в лебедя: «До какой степени „пошлость“ его — только болезненный выверт, безумный надрыв, видно из того, с какой легкостью он сбрасывает ее, когда хочет. Кажется, пропал человек, залез по уши в грязь, засел в ней „прочно, как лягушка в тине“, так, что не выбраться. Но вот, после двух лет разврата и пошлости, стоило приехать близкому человеку, другу любимой женщины — и „двух страшных лет как не бывало“.

Такое же мгновенное освобождение от пошлости происходит с ним после дуэли Пушкина. У Лермонтова явилась мысль вызвать убийцу… Стихотворение „Смерть Пушкина“ признано было в придворных кругах „за воззвание к революции“. Это, конечно, вздор: далеко Лермонтову до революции. Но недаром сравнивает его Достоевский с декабристом Мих. Луниным: при других обстоятельствах Лермонтов мог бы кончить так же, как Лунин…»

Впрочем, и сам Лермонтов нечто подобное предчувствовал в себе с юности. Спокойное течение жизни должно было замениться максимальной концентрацией духа, вертикальным взлетом гения. Мгновенное перерождение. Его поэзия обрела пророческое выражение. Он сам ждал этого прорыва. Вспомните, в 1837 году вслед за стихотворением «Смерть Поэта» Лермонтов подряд пишет свои гениальные стихи: «Бородино», «Ветка Палестины», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…». Его поэзия стремится к жизни, к действию, начинает приобретать какое-то «магнетическое влияние». Поэт почувствовал свое высокое предназначение. «Кто близ небес, тот не сражен земным…».

Естественно, в этом не было никакого расчета. Применительно к поэзии Михаила Лермонтова слово «расчет» вообще не применимо. Но писал же он в своем известном письме Марии Лопухиной о том случае, который может судьбой представиться, и хватило бы ему смелости таким случаем воспользоваться. Поводом для такого мгновенного взлета могла быть война, мог быть мятеж, гибель императора… Или гибель своего кумира, великого поэта Александра Сергеевича Пушкина. Интуитивно поэты предчувствуют такие мгновения. Именно со стихотворения «Смерть Поэта» можно отсчитывать биографию великого мастера. Дано было этому новому русскому гению жить четыре с небольшим года. Ничья другая скоропостижная смерть в русской, да и в мировой литературе не нанесла столь мощный удар, как ранняя смерть Михаила Лермонтова. Даже смерть Александра Пушкина — это была гибель великого мастера в период своего законченного совершенства. Прав был Лев Толстой, когда высказался о Лермонтове, что «если бы этот мальчик остался жив, не нужны были бы ни я, ни Достоевский».

Может быть, мгновенно достигнутое совершенство стиха возникло в связи с тем, что он в своем стихотворении «Смерть Поэта» высказался сразу же не только по поводу гибели своего кумира, но и в роковом предчувствии собственной скорой смерти? Такой двойной реквием. «С свинцом в груди и жаждой мести…» — это же о самом Лермонтове, а не о Пушкине, раненном в живот и простившем перед смертью своего убийцу Дантеса. «Один, как прежде… и убит!» Более одинокого гения, чем Михаил Лермонтов в русской поэзии, нет. «Зачем он руку дал клеветникам ничтожным, / Зачем поверил он словам и ласкам ложным, / Он, с юных лет постигнувший людей?…» Как видна в этих строках вся поэтическая натура самого Лермонтова, презирающего лживый «высший свет», и одновременно тянущегося к нему, стремящегося попасть на все придворные балы. И на самом деле, для всех ценителей и почитателей Михаила Лермонтова навсегда останется загадкой: «Зачем… вступил он в этот свет завистливый и душный / Для сердца вольного и пламенных страстей?» Зачем повернул свое направление поездки в полк и вместо полка, где жили по совсем иным боевым законам и где судьба оберегала его даже в часы кровопролитных сражений, как при реке Валерик, направился в светский и лживый Пятигорск, летний филиал Петербурга?

И одновременно это стихотворение «Смерть Поэта» — великая элегия о погибшем Пушкине, это плач по русскому гению, протест против чужеродных беглецов, заполонивших, как всегда, Россию «на ловлю счастья и чинов».

Энергия погибшего Александра Пушкина стала как бы катализатором лермонтовского гения, разбудила в нем еще дремавшие силы. Как писал когда-то Сергей Есенин: «Нельзя указать ни одного поэта, кроме Лермонтова, который был бы так заряжен Пушкиным». Но эту заряженность Пушкиным никак не назовешь простым ученичеством. Копировал, заимствовал в своей ранней юности Михаил Лермонтов много, и из Пушкина, и из Байрона, и из немецких поэтов. Это как молодые художники в период учебы слепо копируют полотна великих мастеров. Те, кому дано большее, спустя годы ученичества обретают свое видение. Вот и у Лермонтова после поры ученичества пришла пора собственного великого прозрения. Гибель Пушкина подтолкнула это прозрение, как бы подзарядила его творческой энергией. Увы, после гибели Лермонтова нового русского гения не нашлось. Пожалуй, смерть великого поэта лишь дважды в России подталкивала к великим откликам современников. И как по-разному. Лермонтов — на смерть Пушкина. Маяковский — на смерть Есенина. Ни Лермонтов, ни Гумилев, ни Мандельштам, ни Рубцов значимых поэтических откликов не дождались. Разве что спустя 130 лет в 1967 году такой же неуемный, как Лермонтов, но не имеющий за спиной ни надежной бабушки, ни имения с сотнями крепостных, Сергей Чудаков напишет свое стихотворение, посвященное Лермонтову, и так же протестно прозвучавшее уже в советских литературных кругах.

Я приведу одно очень меткое высказывание писателя Андрея Битова о связи Пушкина с Лермонтовым. Так уж получилось, что мы с Битовым часто встречаемся на одной узкой дорожке литературных пристрастий. Эти пристрастия бывают настолько различны, что увлеченность людей одним и тем же иногда поражает. Мы то одновременно открываем необычную одаренность «детей тридцать седьмого года рождения» (уже 1937 года), то вдруг увлекаемся темой зайцев в русской и мировой культуре. Я — отталкиваясь от китайских лунных зайцев, Андрей Битов — от зайца, перебежавшего дорогу Пушкину. Вот и к Лермонтову оба относимся с большим пристрастием. Хотя я каждый раз в своих сочинениях щедро цитирую Андрея Битова, чувствую со стороны своего литературного коллеги некоторую ревность. Что поделать, мир тесен. Тем более и отношение к Лермонтову у нас с Андреем Битовым близкое. Хорошо хоть о великом русском поэте столько было написано, что ни он, ни я ничего принципиально нового не скажем, будем лишь щедро цитировать своих предшественников. Поэтому я и не стану высказывать свои очень схожие с Битовым рассуждения, а процитирую своего старшего собрата: