Никто не заплачет - Полина Дашкова

Слушая ее. Вера вдруг подумала, что в определенном смыслеСоня знает жизнь лучше своих родителей. Таня и Никита крутились в замкнутомнаучном мире, их окружали разные люди, порядочные и не очень, но все они былииз одного теста, все были интеллигентами до мозга костей.

Как ни странно, но жизнь Сониных родителей казалась кудапроще и уютнее, чем жизнь десятилетней Сони.

– Ты знаешь, что уже второй час ночи? – спохватилась Вера,взглянув на часы. – Спать, сию же минуту! Только зубы почистить не забудь.

В комнате Надежды Павловны горел ночник. Для Сони былопостелено на диване. Вера заметила, что из-под подушки торчит маленькаякукольная нога.

– Только никому не говори, что я еще в куклы играю, –пробормотала Соня, забираясь под одеяло и прижимая к себе пухлого резиновогопупса в кружевном чепчике, – не забудь поцеловать меня и перекрестить.

Бригаду свою Сквозняк набирал не из блатных, которыхпрезирал за страсть к пустому понтярству, водке и «дури». Он решил сбить совсеммаленькую, мобильную бригаду из здорового, крепкого молодняка, чтобы былижадные, горячие, а уж выдрессировать их, сделать послушными своей железной волеон сумеет.

Первых двоих, Кашу и Гундоса, он подобрал на улице. Шелпоздним вечером через темную подворотню и услышал хриплый, нахальный голос:

– Мужик, закурить не найдется?

– Не курю. И вам не советую.

– Он еще и советы дает, с-сука!

Ударить они, конечно, не успели. Тут же оба скорчились впыли, на асфальте.

Сквозняку стало смешно. И он рассмеялся от души, глядя наглупую ночную шпану. Грабить его решили, сосунки.

– Ну что, ребятки, кушать хочется? – весело спросил он.

– Ты че, мужик, в натуре… Отпусти…

– Я и не держу. Вставай, беги.

Но встать они не могли. Оба пыхтели и скрипели зубами отболи.

– Предупреждать надо, – простонал тот, что был шире вплечах, – каратист, что ли?

– Так вот я и предупредил.

Они приехали из Подольска. Одному девятнадцать, другомудвадцать один. Им действительно очень хотелось кушать. Но гамбургеры ввокзальном ларьке их не устраивали. Невкусно. Хотелось в хороший ресторан, дане только по большим праздникам, а каждый день. И тачку хотелось, чтобновенькая, блестящая, с музыкой, с красивыми девочками на заднем сиденье, и ещемного чего хотелось, причем не когда-нибудь, а сию минуту.

В тихом городе Подольске были свои крепкие группировки,однако Вадика Кашина и Рустама Габаретдинова туда почему-то не приглашали. Ониподумали и решили, что самый быстрый и нехлопотный путь получить хотя бы что-то– это сесть в электричку, доехать до Москвы, послоняться, оглядеться, найтихорошие подворотни и проходняки и тихо дожать какого-нибудь одинокогоприпозднившегося прохожего. Конечно, у человека, который идет ночью от метро додома, много не возьмешь. Но хотя бы что-то. А то уж очень обидно.

Первые ночные гастроли прошли неудачно. Нервная дамочка летсорока отдала им сумку без всяких разговоров, даже кольца с пальцев сняла, лишьбы не били. В сумке оказалось триста тысяч. А два колечка они утром продалискупщику золота на площади Белорусского вокзала за сто баксов. И тут же всепотратили, даже сами не поняли на что.

Однако вторым их «клиентом» оказался Сквозняк. Они ужеподумали было, что им не повезло, нарвались на каратиста, который можетзапросто оказаться ментом или вообще спецназовцем. Обычный человек так дратьсяне умеет. Вот возьмет сейчас и потащит их обоих в ментовку. Такой может, если захочет.

Но смешливый каратист повел их не в милицию, а в ночнойресторан.

– Квартиры надо брать, пацаны. На улице много не возьмешь, –говорил он тихо и рассудительно, – но только свидетелей оставлять нельзя. Вседомушники горят на свидетелях.

– Это чего ж, мочить всех? – шепотом спросил Вадик Кашин.

– Нет, сушить. Для гербария, – усмехнулся Сквозняк.

Он выбрал этих двух потому, что они были еще не блатные, ноочень жадные. Каждому он устроил экзамен. Первым прошел его Рустам, которомудали прозвище Гундос. В качестве экзаменационного билета ему досталась женщинашестидесяти лет.

– А почему пушкой нельзя? – робко спросил он Сквозняка. –Проще пушкой-то.

– Потому и нельзя, что проще, – ответил Сквозняк, – давай,не тяни.

Женщина была одна в квартире. Взяли много. Примотанная кстулу скотчем, она рассказала, где спрятаны деньги. В полированной стенке, взеркальном баре, стояла яркая жестянка из-под французского печенья. Там, подкучей лоскутков и клубков, нашли две тысячи баксов. Было еще кое-какоезолотишко.

Но куда важнее для Сквозняка оказался острый кайф, когдадевятнадцатилетний Гундос полоснул ножом по горлу женщины.

Возможно, занимаясь уличными мелкими грабежами, этотподольский парень мог бы в конце концов прирезать кого-то в азарте драки. Носовсем другое дело убить беспомощного человека, пожилую женщину, примотанную кстулу и глядящую на тебя глазами, полными ужаса. Убить хладнокровно, чтобы неоставалось свидетелей. Что-то очень важное надо в себе переступить.

И Гундос переступил – по приказу, по воле Сквозняка. Значит,Сквозняк все может.

Сирота, отбракованный при рождении, настолько никчемный, чтодаже родная мать отказалась от него, может все. Младенец из Дома малютки,обреченный глядеть в казенный потолок, орать до посинения, нюхать хлорку ичужое дерьмо, олигофрен в стадии дебильности, ребенок десятого сорта, попавшийв лопасти холодной равнодушной машины под названием «государство», может все.

Его с младенчества пытались выкинуть из мира нормальных людей,чтобы он сгинул где-нибудь в психушке, сгнил тихим бессмысленным «овощем». Невышло. Он вырос, стал сильным, он может убивать сам и заставляет убиватьдругих.

Этим нормальным людям, которые живут в своих уютныхотдельных квартирах, любят своих счастливых, неказенных детей, никуда теперь отбедного сироты не спрятаться.

Лицо Гундоса стало зеленым, он озирался по сторонамшальными, пустыми глазами. Каша тоже застыл, только кадык судорожно двигался натощей шее.

– Молодец, – сказал Сквозняк, – ты прошел экзамен. Начетверочку. Ну, заснули, что ли? Линяем, быстро…

Они шли за ним как вареные. Оба молчали. Однако когда вруках Гундоса оказалась тысяча баксов и тяжеленькая горсть качественных,дорогих ювелирных изделий, глаза подольского юноши оживились, щеки порозовели.