Никто не заплачет - Полина Дашкова

Ощущение абсолютной власти над сытой, красивой, холенойбабой было настолько острым и ярким, что Сквозняк даже замешкался на несколькосекунд, невольно стараясь растянуть этот кайф.

Дорогие побрякушки приятно оттягивали карман. Он уже знал вэтом толк, с первого взгляда понял: цацки все до одной настоящие. Любовницабанщика-антиквара подделку на себя не нацепит. А теперь все – его. Захочетпродаст, захочет – подарит кому-нибудь. И перед Монголом необязательноотчитываться. Он и так много возьмет в этой хате.

– Ну, что там у тебя? – послышался сзади голос Монгола.

Все это время он разбирался с хозяином в соседней комнате.Сквозняк оглянулся. Женщийа попыталась встать на ноги. Даже не увидев, лишьпочувствовав легкое движение с ее стороны, Коля Козлов не раздумывая перебил ейгорло ребром ладони и негромко произнес:

– У меня все, Монгол.

Его удивило, как, оказывается, ненадежно держится жизнь вчеловеческом теле. Всего-то один удар, и привет. Просто и быстро, словно рыбуоглушить или куренку голову свернуть.

Потом так было еще трижды. Двое молодых здоровых мужиков ипацан четырнадцати лет. Со всеми он справлялся легко, ударом руки по горлу. Онидаже не сопротивлялись, будто понимали – бесполезно. И каждый умолял о пощаде,надеялся до последней секунды, каждый готов был отдать все, что имел, лишь быжить.

А чужая жизнь, оказывается, такая хрупкая, нежная. И таксладко чувствовать, что вот она, в полной твоей власти, чужая жизнь. Один удар– и нет ее. Ты самый главный, все можешь, все тебе легко. Даже дух захватывает.

Однако пятое убийство далось ему тяжело. Пятый о пощаде немолил, жизнь в его теле держалась крепко. Не могло быть и речи об одном ударе,о голых руках. Пятого пришлось застрелить, причем так, чтобы до последнейсекунды он не догадывался ни о чем. Если б догадался – хоть за секунду довыстрела, то Сквозняк тут же стал бы трупом. Пятым был сам Монгол.

Глаза-щелочки смотрели, не мигая, прямо в душу. Хоть ивнушал Монгол с детства, будто нет ее, души, однако сам глядел именно в нее ивидел, что там творится. Под взглядом Монгола молодой бандит чувствовал себямаленьким, беззащитным сиротой.

«Знай свое место, – говорили глаза-щелочки, – все, что тыумеешь, я тебе дал. Все, что в тебе есть, – мое. И ты сам – мой, весь, спотрохами».

Монгол никогда вслух не произнес этих слов, да и не надобыло. Они понимали друг друга молча. Каждый шаг молодого бандита былподконтролен Монголу. Ни разу не ходил он на дело сам, по собственной воле.Монгол велел стоять на стреме – он стоял. Велел убить – он убивал. Ему было ужедвадцать, он сам мог все, а вынужден был таскаться на коротком поводке замаленьким кривоногим человечком, словно огромный сильный медведь за старымцыганом на ярмарке. Свистнет хозяин – медведь спляшет. Мигнет хозяин – медведьзадерет любого.

Сквозняк кожей чувствовал, какой кайф испытывает маленькийкривоногий хозяин от этой своей абсолютной власти. Ненависть росла в неммедленно, осторожно, но настал момент, когда она заполнила целиком все егосущество. И стало страшно – Монгол видит насквозь, может догадаться и тогдаубьет не раздумывая. Монгола не проведешь.

Сквозняк терпел, прятал свою ненависть, как мог, нежил ее,успокаивал. Чужая жизнь висит на волоске, это он хорошо усвоил после четырехубийств. Но перерубить волосок можно, только если прикажет Монгол. В этом нетнастоящего кайфа. Есть риск, но не ради самого себя, а по чужой прихоти.

Монгол проживет еще очень долго и, пока он будет жив, будетдержать Сквозняка на коротком поводке. Выходит, занимаясь вечерами с КолейКозловым в спортивном зале, Монгол растил не продолжение свое, не равного,игрушку дрессировал, как зверя.

Он говорил, будет учить пацана бесплатно, только залезетсирота один раз в форточку – и все. Однако та ночь, когда одиннадцатилетнийКоля Козлов карабкался по ржавой ледяной лестнице, была лишь началом. Расплачиватьсяза науку придется всю жизнь. Это несправедливо и унизительно.

Сквозняк считал, что расплатился сполна. Четыре трупа,сделанные по приказу Монгола, – это вполне достаточно. Теперь он может самсколотить небольшую бригаду и жить как вздумается, убивать по собственной воле,брать что хочется – не украдкой, не потихоньку от глаз-щелочек.

После четвертого «мокрого» дела они отсиживались почти год.Монгол всегда точно знал, когда пора осесть на дно и как долго нельзявсплывать.

Захар вернулся из зоны, авторитет его вырос еще больше.Здоровье его сильно подорвали чифирь, водка и несколько долгихголодовок-протестов против беспредела лагерного начальства.

Теперь не было в России мало-мальски серьезного вора,который не приходил бы за советом и помощью к старому авторитету.

Захар судил в самых серьезных разборках, за ним почти всегдаоставалось последнее слово. В делах он участвовал только советами, мозгами, жилскромно, как и положено вору в законе.

Сквозняк замечал, что нет в Захаре прежней жесткости.Бессмысленное слово «совесть» все чаще слетало с его губ. Иногда он начиналспьяну каяться в старых грехах, плакал под магнитофонные записи своего любимогоВысоцкого, рассуждал о душе и Боге. Правда, только при Сквозняке он позволялсебе раскиснуть.

– Никому не верю, сынок. Никому. Вот помру я, и молодыеволки загрызут друг друга. Начнется новый век. Век беспредела. Не будетблатного закона, эти новые все себе позволят. А так нельзя. Один позволит,другой – и сразу кровь, очень много крови… Сами в ней захлебнутся… Ты держисьподальше от блатных, сынок. Никому не верь. Ты сам по себе будь, у тебя сил наэто хватит. Я ведь хотел для тебя совсем другой судьбы. Что б ты учился,женился на хорошей женщине, чтоб были детки у тебя… А у меня вроде как внучата.Знаешь, как хочется мне внучат понянчить? Не знаешь, не понимаешь. И теперь ужене поймешь никогда. Поздно. Тебе уже с этой дорожки не сойти. Я сам виноват,сам тебя в ту форточку пихнул. Думал, как лучше… Не просчитал я Монгола, непросек его поганую суть.

Сквозняк терпеливо слушал эти долгие пьяные монологи и думало том, что сам он до такого не дойдет. Это ж кисель, а не человек.

– Ты бы не пил столько, Захар, – говорил он, – вредно это.

– Не буду, сынок, не буду, – еще одна стопка опрокидываласьв горло, – я ведь оглянуться не успел, как жизнь прошла. Старый я совсем, негодами, а душой и шкурой своей… Воровской век короток, а ответ все равнодержать… потом.

– Перед кем это? – мрачно спрашивал Сквозняк. – Там ведь нетникого. Пустота.

– Ну откуда ты знаешь? Ты состарься сначала, жизнь проживи…И не мочи ты больше, сынок. Они ж потом тебе сниться станут, если до старостидоживешь.