Останется при мне - Уоллес Стегнер

Нащупав ногами одну за другой две ступеньки, я поднялся на деревянный настил веранды, прошел мимо окна к углу и оттуда привыкшими теперь к темноте глазами увидел в рассеянном свете, идущем из дома, три головы над тремя спинками стульев.

Подошвы стукнули по дереву, кто-то встал.

– Кто там? – послышался голос Сида. – Ларри, это ты наконец? Привет!

У меня возникло желание безумно захохотать. Прямо вот катался бы сейчас в радостном исступлении по полу веранды. На своей лучшей латыни ради жены, изучавшей древние языки, я произнес пароль, который был у нас в ходу в Беркли, когда она жила в квартирке над гаражом на Арч-стрит, а я, бывало, приходил поздно, не способный более заниматься и нуждающийся в ласке.

– Cave, – проскрипел я. – Cave adsum. – И, не уверенный, что Ланги понимают по-латыни, перевел ради них: – Берегись, я здесь.

Далее – смутный, расплывчатый промежуток. Видимо, мы поговорили какое-то время. Салли и я, полагаю, сидели рядом и держались за руки. Наверняка Сид и Чарити окружили меня заботой: хересу? сэндвич? пирога? чашку овалтайна[53]? – и наверняка я был слишком опьянен и счастлив, чтобы мне чего-нибудь из этого хотелось. Просто-напросто тем, что добрался, я исполнил свой долг от начала до конца и достиг всего желаемого. Но через считаные минуты я, должно быть, начал сдуваться, и их забота, вероятно, взяла верх.

– Я вижу, ты абсолютно дохлый, – сказала, должно быть, Чарити. – А ну-ка марш в постель! Завтра можем разговаривать хоть весь день. Мы три недели можем разговаривать.

Она, вероятно, вложила нам в руки фонарики, постоянно лежавшие у входной двери для таких гостей, которые забывали, что здесь не город и снаружи темень. Пятьдесят шагов через черный лес до гостевого дома мы, должно быть, прошли обнявшись, неверным шагом, пытаясь идти рядом по тропке, где лучше двигаться гуськом. Там сразу, должно быть, легли в постель и крепко прижались друг к другу, желая большего, чем было тогда в моих силах. И я, должно быть, заснул, так и не осуществив желаемого.

Тихий разговор. Перешептывание. Кто-то стоял у кровати и смотрел на меня с тревогой. Стоявший явно преувеличивал тяжесть моего состояния, и я хотел сказать что-то смешное и успокаивающее, но язык не слушался и я не мог подобрать слова.

Я открыл глаза, повернулся к свету и увидел Салли; она стояла в халате у открытой двери и еле слышно с кем-то разговаривала – с няней, понял я. Салли была овеяна утром. Свет пронизывал тонкий халат, и я видел ее ноги. Она передала няне через дверь корзину с Ланг, ее шепот прекратился, раздались шаги девушки – сначала по полу веранды, потом три ступеньки вниз до беззвучной земли. Салли повернулась и увидела, что я не сплю.

– А! Проснулся!

– Надеюсь. Который час?

– Только полдевятого. Я думала, ты дольше будешь спать. Хочешь, поспи еще.

– Не хочу. Иди ко мне.

Она подошла, улыбаясь, в мягких шлепанцах по голому деревянному полу.

– Залезай.

Секундное колебание, взгляд в окно – и она распахнула и сбросила халат. Я смотрел, как она снимает через голову, обнажаясь, ночную рубашку, – молодая, мягкая, загорелая, оправившаяся от последствий тяжелых родов. Мгновение – и я притиснул ее к себе, зарылся лицом в ее грудь и заговорил в теплую кожу:

– Ты мне не снишься. Черт возьми, ты настоящая, ты мне не снишься! Давай больше никогда так не будем. Два месяца – это слишком. Два дня – и то слишком!

Проснуться в раю. Мы этого не заслужили, не заработали, мы тут не по праву, это не продлится долго. Но даже только попробовать – до чего чудесно! Я почувствовал себя чумазой девочкой из рассказа Кэтрин Мэнсфилд – девочкой, успевшей до того, как ее прогнали, бросить взгляд на кукольный домик богатой одноклассницы ее старшей сестры. Я видела махонькую лампу.

Все дни должны начинаться, как этот. Всякая жизнь должна быть похожа на те три недели, что последовали.

Салли была права, когда писала, что я люблю упорядоченность дня. В аспирантуре, когда надо было сделать больше дел за сутки, чем они могли вместить, когда постоянно давили обязательства и предельные сроки, когда я был и учащимся, и преподавателем, когда приходилось и писать, и проверять работы, готовиться к аспирантским экзаменам и следить на студенческих за порядком, присутствовать на заседаниях, искать в библиотеке книги, брать их и читать, – тогда, измученный всей этой тяжелой рутиной проверки чужих знаний и накопления своих, я мечтал, возможно, соблазняясь примерами сэра Уолтера Рэли и Джавахарлала Неру, о радостях одиночного заключения. Ничто, казалось мне, не приносит человеку столько добра, как хороший долгий тюремный срок.

Все твои телесные нужды удовлетворяют специально назначенные для этого служащие; тебя водят есть, не отягощая ни выбором блюд, ни заботами о готовке, оплате и мытье посуды; тебя в определенное время посылают во двор на прогулку; в твоем распоряжении все утренние, дневные и вечерние часы, свободные от помех, когда звучат, провозглашая и утверждая эту свободу, только шаги надзирателя взад и вперед по коридору; ты слышишь лязг открывающихся и закрывающихся дверей в твоем блоке и знаешь, что тебе волноваться нечего, у тебя еще много месяцев отсидки впереди… кто в таких условиях не напишет всемирную историю? Кто в хорошо изолированной, обитой суровым войлоком камере не передумает всех высоких мыслей, не прочтет всех великих книг, а глядишь, даже и не напишет одну-другую сам?

Я и был тогда, сам того не зная, в тюрьме, куда заточил себя добровольно, и только когда Салли разделила мое заточение, я осознал, как глубоко себя упрятал. Медленно, потихоньку она выманивала меня наружу, но выходил я осторожно, опасаясь оголить фланги, и моя греза об идеальной изоляции так и не улетучилась.

А сейчас – это озеро в Вермонте. Благодаря Чарити здешний распорядок был таким же четким, как в Алькатрасе – при всем несходстве этого берега с тюрьмой строгого режима. Время, включая свободное, тут было размечено. Как и ее мать, Чарити не терпела расхлябанности и отсутствия четкой цели. Вознамерился работать – организуй для этого все как следует. Хочешь играть – отведи на игру определенное время. Не надо, как она годы спустя, когда на Барни напала подростковая хандра, сказала ему при мне, рассиживать и пялиться в пустоту.

Дни оказались ровно такими, какими мне описала их Салли. От восьми до одиннадцати тридцати у нас у всех было время полезных занятий: у Сида – в кабинете, у Салли и Чарити – повсюду (дети, хозяйство, покупки, местное волонтерство), у меня – в подвижной тени деревьев на веранде гостевого дома, у кухарки – на кухне, у няни – в детской, у Господа – предположительно в Небесах[54].