Родина - Фернандо Арамбуру

На улице их ждал автобус организации, которая все это устраивала. Заполненный молодыми женщинами и теми, кто их сопровождал. Автобус поехал сначала в клинику, а оттуда, когда самые необходимые обследования были пройдены, повез тех же пассажиров за город. Они попали в жилой район с низкими домиками, террасами, печными трубами и садами. Вдоль чистых улиц росли деревья. Иными словами, ничего похожего на грязный пригород. Ух, слава богу.

Что еще? Очень уж ты, зеркало, любопытное. Двух подруг встретила улыбающаяся медсестра, кое-как говорившая по-испански. Аранча ждала в комнате, обставленной современной мебелью, где было много растений. Она запомнила девушку с азиатскими чертами, еще одну – вроде как из Индии, и нескольких испанок – всё из того же самолета.

После ожидания, длившегося три четверти часа, ей вручили пластмассовый браслет с ее именем и одноразовую бумажную рубашку, потом велели раздеться. Пришел доктор, мужчина с приятным лицом, пепельно-серыми усами и очень вежливый. Он внушал доверие. Доктор Финк, так его звали. А. Финк. Он выполнил свою работу, выполнил хорошо – вот и все, что я могу тебе сказать, дорогое зеркало. Да, еще одно: когда я очнулась от наркоза, у меня начались страшные позывы к рвоте; но так как в желудке было пусто, до рвоты дело все-таки не дошло. В воскресенье после обеда в самолете царило совсем другое настроение. Все женщины выглядели более раскованными и уж конечно были куда более разговорчивыми, чем по дороге туда.

Та история с Лондоном их соединила. После нее они вели себя как жених и невеста в старом понимании этих слов, когда парню и девушке, прежде чем пожениться, нравится ходить по улице, взявшись за руки. Он приехал в аэропорт с букетом цветов, чтобы встретить ее и утешить/обнять, и был ласков/вежлив, говорил не совсем обычные слова и сыпал звонкими фразами, пропитанными искренней нежностью, а она уткнулась лбом ему в грудь в знак того, что прощала ему свою несвоевременную и досадную беременность. Она подарила Гильермо открывалку, купленную в последнюю минуту в аэропорту Хитроу в сувенирной лавке. Ручка была сделана в виде миниатюрной красной телефонной будки. Годы спустя эта открывалка вдруг всплыла в каком-то ящике в их совместном жилище. Аранча не раздумывая выкинула ее в помойное ведро. Безделушка будила дурные воспоминания, да и у Гильермо, пожалуй, тоже, так как он ни разу потом этой открывалки не хватился (или хватился, но предпочел ни о чем жену не спрашивать).

Они дружно хранили тайну, словно заключив молчаливое соглашение никогда не упоминать про историю с абортом. Но история всегда была с ними, подспудно присутствовала в их разговорах, в их взглядах и – что было для Аранчи куда хуже – стала чем-то вроде тени, неотлучной от их детей.

За два десятилетия, прожитых в браке, Аранча и Гильермо несколько раз побывали за границей. В Париже с детьми – два раза, а еще в Венеции, и в Марокко, и в Португалии. В Лондоне – никогда. Ни она, ни он ни разу этого не предложили, ни ей, ни ему такое даже в голову не пришло бы. И порой, но довольно редко, например, в беседе со старой подругой, случайно встреченной на улице, или когда Аранча, выполняла какие-то бюрократические формальности или если ее спрашивали, сколько у нее детей, она на миг задумывалась. Правда, только на миг, и этого мига хватало, чтобы не сбиться со счету. Трое? Двое.

С годами лондонская история (каким был бы сейчас тот нерожденный ребенок?) отодвинулась в ее мыслях куда-то на самый край, но полностью не забылась. И вдруг из-за болезни вновь всплыла в воспоминаниях. Может, Бог ее наказал, если только Бог существует? Или это мазохистские причуды мозга, который, будучи заключен в непослушное тело, развлекается, терзая ее сценами из прошлого? Впервые такое случилось еще в больнице в Пальме. Неподвижная, утыканная трубками, как-то раз она целую ночь не могла выкинуть из головы горькую лондонскую историю, которая и теперь, когда Аранча сидит в инвалидном кресле перед зеркалом в родительском доме, вновь против ее воли приходит на память.

Та история их соединила. После нее они каждый день виделись в Сан-Себастьяне. Вечерами в хорошую погоду сидели на скамейке, делили на двоих кулек жареных каштанов, или арахиса, или коробку печенья, или коробку конфет. Они были отчаянно влюблены друг в друга. В дождливые дни приходилось искать убежища в каком-нибудь кафе или кинотеатре. Гильермо, у которого был хорошо подвешен язык, шептал ей на ухо всякие милые глупости. Когда било девять, каждый садился в свой автобус, и так проходили день за днем.

– Счастье мое, пора бы мне познакомиться с твоей семьей, а тебе – с моей.

– Начнем с твоей.

– Ты говоришь это так, будто меня могут ожидать у тебя дома какие-то проблемы.

– Да нет, вряд ли. Просто ваша семья, она меньше, а значит, все должно получиться проще. А я тем временем подготовлю своих.

И вот как-то в субботу Гильермо (или Гилье, как она его называла) повел ее обедать к себе домой. Пятый этаж. Открылась дверь. Анхелита – низенькая, толстенькая, шестьдесят лет. В знак приветствия влепила невесте сына в щеку два поцелуя, похожие на шлепок тортом, – звучные, маслянистые, искренние. Моя мать никогда меня так не целовала. Короче, с первой же минуты от страха Аранчи не осталось и следа.

Отец – более сдержанный, но тоже открытый и сердечный. Рафаэль Эрнандес, человек простой, застенчивый, в клетчатых тапках и шерстяном жакете. Аранча поначалу на всякий случай стала называть их на “вы”. Нет, ради бога! Они сразу же попросили ее перейти на “ты”. Анхелита, стараясь как можно радушнее обойтись с гостьей, показала ей квартиру:

– А вот тут мы с мужем спим.

Аранча еще несколько раз побывала у них, прежде чем познакомить Гильермо со своими. Если признаться честно, то она с удовольствием оставалась бы у Гильермо ночевать. Почему же не оставалась? Родители у Гильермо были очень хорошие и добрые, но в некоторых вопросах придерживались немного (достаточно) старомодных взглядов. Аранча пыталась переубедить его: Гилье, дорогой, но раз уж мы с тобой… раз уж был Лондон… Он: да, да, но ты должна и их тоже понять. Так что время от времени ближе к вечеру они поднимались на гору Ургуль и торопливо занимались своим делом, не забывая про презервативы и боясь, что кто-нибудь на них наткнется, – беззвучное соитие в кустах, приносящее короткое удовольствие ему и покорно принимаемое ею, хотя именно ей приходилось чувствовать ягодицами острые камешки, а также колкую и сырую траву.

Зеркало в ванной комнате спрашивает, любила ли она его. Как я люблю своих детей – нет. Это невозможно. Но в какой-то мере да, любила, особенно поначалу. Иначе она и не подумала бы знакомить его со своей семьей. До тех пор Аранча еще ни разу не приводила никого из парней к себе домой. Гильермо стал первым. И последним. К делу она подошла издалека. Как-то раз упомянула о нем на кухне в разговоре с матерью. И сразу же поспешила добавить, что живет он в Рентерии и зовут его Гильермо. Мирен, слушавшая дочь вполуха и вроде бы без большого интереса, сразу насторожилась, на лбу ее образовались многозначительные морщины, и она с подозрением спросила, не служит ли парень в гвардии. Нет, он работает по хозяйственной части на бумажной фабрике. Мать поинтересовалась, хорошо ли он зарабатывает, и на этом разговор закончился. Ни слова больше – ни радости, ни вопроса, когда же мы с ним познакомимся, ничего.