Загадка старого клоуна - Всеволод Нестайко

– Семьдесят вожаков! – воскликнул я.

– Семьдесят. В летописи так и записано. И есть все основания полагать, что в первом киевском восстании участвовали и скоморохи. Потому что во всех упоминаниях о скоморохах говорится об их мятежном, вольнолюбивом характере. Следовательно…

– Следовательно, всё точно. Один из тех семидесяти, которых казнили за руководство восстанием в Киеве в 1068 году!

– Похоже на то. Послушаем, что скажет Елисей Петрович, – Чак посмотрел вверх. Я тоже поднял голову.

Елисей Петрович, как всегда, сидел на ветке, но в этот раз не читал, а, сдвинув на кончик носа очки, смотрел на нас и внимательно слушал.

– Елисей Петрович, что скажете? – спросил Чак.

Елисей Петрович слез с дерева, примостился на скамейке рядом с нами.

– Слушал внимательно и с интересом. От себя могу добавить, что скоморохи впервые упоминаются в историческом документе «Поучение о карах Божиих», который был написан именно как отклик на события, потрясшие Русь в 1068 году, то есть на знаменитое киевское восстание, о котором шла речь.

– О, а говорили, что историю не очень знаете, – улыбнулся Чак.

– Ну, эта история мне очень близка, – заметил лесовик. – Я же и сам родом из тех времён. И документ этот исторический, «Поучение о карах Божиих», нашего брата касался непосредственно. Не раз читал, почти наизусть знаю. Вот что там пишется (цитирую по памяти): «Дьявол обманывает разными способами, всякими хитростями отвращая нас от Бога, трубами и скоморохами, гуслями и русалиями… Когда же бывает время молитвы, молящихся мало оказывается в храме. Стоит только танцорам, гудцам или другим игрецам позвать на игрище бесовское, и все бегут радостно и весь день там торчат, участвуя в позорище, а когда в церковь позовут, то люди зевают, чешутся, потягиваются и говорят, что дождь, или холодно, или ещё что-нибудь. А на позорищах ни крыши, ни уюта, а дождь и ветер, однако всё принимают, радуясь, дозоры устраивая на погибель душам. А в церкви и крыша, и убежище чудное, но не хотят прийти на проповедь». О!..

– Хорошая у вас память, – с завистью сказал я.

– Вы заметили, – не отреагировал на мою похвалу лесовик, – что скоморохи здесь названы слугами дьявола, а игрища их – бесовскими? Следовательно, как видите…

– Ой! – неожиданная мысль вдруг мелькнула в моей голове. – Вы же говорили, что родом из тех времён и… Значит, может, и вы участвовали в тех событиях?

– Нет! – вздохнул Елисей Петрович. – Я же всё-таки лесовик. Жил я тогда не в самом Киеве, как теперь, а в лесу. Правда, неподалёку, за Перевесищем. Так тогда назывался поросший лесом Крещатый яр, где в настоящее время пролегает Крещатик. Да и очень молодым был я тогда, молодым и зелёным. В буквальном смысле. Нет, не участвовал я тогда в тех событиях. К сожалению. Но сейчас охотно поучаствую. Вместе с вами… Так, значит, 1068 год. А какой месяц, знаете?

– Не только месяц, но и день в летописи отмечен, – сказал Чак. – Пятнадцатое сентября. И начиналось всё здесь, на этом месте, на Подоле, на торжище.

– Ясно! Пятнадцатое, значит, сентября 1068 года. А, ну-ну! – Елисей Петрович установил на времявизоре «экспозицию», прищурился. – Та-ак! Скомороха как звали? Напомните.

– Терёшка Губа.

– Та-ак. Губа, значит… Если Губа, то должен быть, понятное дело, губастый. Как Смеян, как Хихиня… Может, он даже пращур их.

– Наверное! – воскликнул я.

– Та-ак… Ого-го!.. Ну и скопище на торжище. А вон и скоморохи. Там где-то наш Терёшка Губа. Но узнать никак не возможно. Маски на них. «Хари бесовские», как тогда говорили. Ну что ж, поехали!

– Поехали! – подхватил я.

– Поехали! – кивнул Чак.

И мгновенно померк свету меня перед глазами, полетел я, проваливаясь в глубь веков.

…Первое, что я услышал, – это была песня. Какой-то скоморох в вывернутом мехом наружу кожухе, в рогатой оскаленной маске, пританцовывая, громко пел:

Как только скоморох допел, из серой, бородатой, в полотняных рубищах толпы зазвучали гневные возгласы:

– Истинно Губа-скоморох глаголет!

– Позор!

– Срам!

– Сколько будем терпеть?

– Созывайте вече, людие!

И сразу загудел, зазвенел, созывая на вече, колокол. И отовсюду – с Подола, из передградья – заспешил на торжище народ: ремесленники, кузнецы, гончары, седельники, сапожники, портные, кожемяки, а также купцы, торговцы и смерды (то есть хлебопашцы, огородники).

И пока они собирались, я оглядывался вокруг. Это как будто то же самое место на Подоле, но как оно не похоже не только на современный Подол, но и на тот – времен Богдана Хмельницкого, а потом Сковороды!

Мы стоим на просторной площади, на утоптанном тысячами ног торжище.

С севера Подол защищал глубокий ров с высоким валом, деревянной рубленой стеной и башнями – так называемым столпием.

В этом валу были ворота, которые ведут на Притыку – устье реки Почайны, где располагались клети, к которым причаливали баржи. Кто бы мог подумать, что это была когда-то большая судоходная река! (Теперь от неё и следа нет.)

Среди рубленых подольских домов и разбросанных в беспорядке мазанок возвышается церковь Святого Ильи – первый христианский храм в Киеве, возведённый еще при княгине Ольге.

На склонах горы лепились кое-где усадьбы бояр, которым не посчастливилось обосноваться в Верхнем городе, но в основном – хаты, хижины и лачуги ремесленников. Это было так называемое передградье.

Дальше начиналась Гора – Верхний город. Там жили князь, бояре, воеводы, тысяцкие, а также гридни – княжья дружина. (Всё это рассказал мне Чак.)

Вершину горы окружал высокий вал. А над Боричевым спуском торчала рубленая трёхъярусная островерхая башня с тяжеленными дубовыми воротами – въезд с Подола и передградья в Верхний город. Ворота охраняли закованные в кольчуги воины в железных шлемах, с мечами, щитами и копьями. А торжище роилось и гудело. Люди всё прибывали. Но вот…

– Людие! – закричал кто-то громким голосом. – Половцы рассеялись по всей земле, движутся сюда! Неужели допустим, чтобы они пришли и стали топтать киевскую землю нашу, убивать детей, жён и родителей наших?!

– Не допустим!

– Не бывать этому!

– На битву пойдём с врагом лютым!