Загадка старого клоуна - Всеволод Нестайко

И только отдельные люди – тот парень в латаной рубахе и ещё кое-кто – выкрикивали:

– Людие! Опомнитесь! Зачем нам этот Всеслав?! Разве затем Изяслава прогнали, чтобы на шею себе Всеслава посадить?! Опомнитесь! Людие!

Но на них никто не обращал внимания.

В этой толпе я увидел вдруг скомороха Терёшку Губу. Он стоял и оглядывался по сторонам. Его всегда улыбающееся лицо было каким-то странным и неестественным – он смотрел кругом растерянно и виновато.

Какие-то находчивые люди быстренько растаскивали добро из дворца: меха, сундуки, золотую и серебряную утварь, драгоценности…

Вон кто-то тащит пробошки – мягкую обувь из целого куска кожи, вышитую, разноцветную. Охапку этих пробошек несёт перед собой. Он роняет их на землю, но даже не замечает. Света белого за этой охапкой не видит.

Другой согнулся в три погибели, огромное седло на себе тащит. Наверное, у него и коня-то нет – а седло ухватил.

А дальше двое раздирают на куски, вырывая друг у друга, шитую золотом женскую одежду.

Какой-то громила, ухватив под обе руки два бочонка с благовониями (они ему нужны!), через толпу пробирается. И изо всей силы наступил кованым сапогом на босую ногу тому маленькому горбатенькому мальчику. Мальчик скорчился от боли на земле, обеими руками ухватился за окровавленную ногу, кровь брызжет, слёзы из глаз текут, а громила хохочет… И вот уже другой громила с хохотом к нему приближается, вот-вот совсем раздавит.

Не выдержал я: бросился к мальчику, прямо из-под ног его выхватил.

А неистовствующая толпа стала двигаться передо мной всё быстрее, быстрее, быстрее, закрутилось всё в чёрный смерч, и…

Последнее, о чём я подумал: «Так вот почему не выдавали людям секрет смех-травы те, кто его знал!..»

…Хлопнула дверца такси на остановке. Я заметил зелёную бороду Елисея Петровича в открытом окне машины. Он улыбнулся невесело и помахал нам рукой – такси тронулось. Впервые он покидал нас обычным способом, так буднично.

Мы с Чаком сидели на скамейке возле памятника Григорию Сковороде на Подоле. Чак вздохнул.

Я посмотрел на него. Он сидел сгорбившись, с хмурым видом. Потом поднял на меня глаза. И их выражение было растерянно-виноватым, похожим на выражение глаз Терёшки Губы, когда тот смотрел на неистовствующую толпу.

– Неужели действительно восстание закончилось так неудачно из-за этой смех-травы? – спросил я.

Чак опять вздохнул:

– Кто знает, была эта смех-трава или её не было вообще… Ведь наше с тобой путешествие всё-таки воображаемое… Но то, что народ ещё тёмным был тогда, – это точно. И что веселящее зелье задурило им головы, глупели они от него и часто делали не то, что следует, – тоже точно. Об этом и летописи свидетельствуют.

И вдруг я подумал: «А ведь на самом деле за смех-травой охотились в основном почему-то плохие люди. Наверное, это неслучайно».

– Ну вот! Закончились наши с тобой путешествия… – с горьким сожалением сказал Чак. – Спасибо тебе, Стёпа… Ты был для меня хорошим спутником. Прощай! Пусть тебе повезёт в жизни! Пусть она будет интересной и счастливо-приключенческой, то есть пусть все твои приключения счастливо заканчиваются!.. И – люби цирк. Это прекрасное вечно юное искусство, которое без всякого веселящего зелья несёт людям радость и смех. Прощай! – Чак обнял меня и поцеловал в щёку.

У меня сдавило горло и слёзы навернулись на глаза.

Я хотел что-то сказать, но не смог.

Чак поднялся и пошёл не оборачиваясь. И, как всегда, сразу пропал из виду…

Вчера у Сурена был последний съёмочный день. Завтра вечером он улетает домой, в свой Ереван. А сегодня…

Сегодня на большой перемене он неожиданно подошёл ко мне, заговорчески оглянулся и таинственно прошептал:

– Степанян! Слушай! После уроков не убегай. Слышишь? Есть дело.

– Какое? – шепотом спросил я.

– Тс-с-с! – он опять оглянулся. – Тайна! Потом узнаешь. Сделаешь вид, будто идешь домой, а сам – на спортплощадку. Только, чтобы никто не видел. Особенно девочки. Ясно?

– Ясно.

Толком я, конечно, ничего не понял. Разве только что Сурен собирает для чего-то ребят, да и то, видно, не всех, и что в число избранных попал и я. Сердце радостно затрепетало в моей груди. И сразу же сжалось. Завтра он уезжает. Как жаль, что он уезжает. Я уже так привык к нему. Благодаря ему меня перестали дразнить…

Два последних урока я был невнимателен. Сидел и время от времени искоса поглядывал на Сурена. Иногда он перехватывал мой взгляд и слегка улыбался мне. И я чуть заметно улыбался ему. Что он задумал? Что? А впрочем, неважно.

Что бы он ни задумал, я рад, что буду сегодня с ним, в этот его последний день перед отъездом. Завтра, может, я его уже и не увижу. Он, наверное, будет собираться. Я знаю, что это за день перед отъездом. Я хорошо помню: «Ой, не забудь то!», «Ой, а куда делось это?», «Куда ты положил его?», «Да не вертись под ногами, а делай то, что я тебе велела!» С Василем и Андрюшей я в последний день даже поговорить не смог.

«Эх, Сурен, Сурен, дорогой Сурен Григорян! И ничего же ты, ничего не знаешь о моих удивительных путешествиях с таинственным старичком Чаком! Если бы знал, ты б ещё с большим интересом, я уверен, отнёсся ко мне. Ты же любишь всё необычное. Да и сам же ты такой необычный! Но вряд ли, вряд ли ты когда-нибудь узнаешь о моей тайне. Да и никто, наверное, не узнает никогда». И так мне стало тоскливо от этой мысли! И так захотелось хоть на одну минутку увидеть Чака…

Когда прозвенел звонок с последнего урока, я начал рыться в портфеле, что-то в нём перекладывая, доставая и засовывая назад. Я хотел, чтобы все разошлись и, главное, чтобы ушла Туся. Чтобы я мог спокойно, не привлекая ничьего внимания, отправиться на спортплощадку. Но Туся, как назло, тоже возилась с портфелем и не уходила. Наконец класс опустел, остались только мы вдвоём.

Тогда Туся вдруг повернулась ко мне и, глядя мне прямо в глаза, спросила:

– Вы что – куда-то собираетесь?

И так она это спросила…

– Кто? Что? Куда? – совсем растерялся я.

– Эх, ты!.. Конспиратор! А я думала, что ты… мне… – она мгновенно покраснела, резко поднялась и выбежала из класса. Кровь ударила мне в голову. Что она хотела сказать? «Ты… мне…». О чём это она? Сладкий стыд охватил меня. Несколько секунд я не мог сдвинуться с места. Я почувствовал себя изменником.