Нарисованная смерть - Джорджо Фалетти

Вытертая бесцветным банным полотенцем, она позволила чужим рукам натянуть на себя одежду, которую научилась различать на ощупь, и расчесать волосы под аккомпанемент все того же латиноамериканского комментария.

– Ну вот, синьорита. Красота писаная, уж вы мне поверьте.

Слова Эстреллы почему-то напомнили ей Дуилио, механика из римского гаража, где стояла ее машина. Как знать, существует ли еще этот человек за пределами темноты, в которую помещена Морин. Как знать, существует ли еще Рим.

Как знать, существую ли еще я…

Когда голос матери под музыкальное сопровождение ее каблуков объявил, что машина ждет у подъезда, она последовала за ним, чтобы получить ответ на эти вопросы.

Отправилась выяснять, вернут ли ей зрение, стараясь не думать о том, что никто не в силах вернуть ей разум.

Морин уселась в инвалидное кресло, как в символ недоверия к ее чувству равновесия. Как только они с матерью вышли из машины, к ним подошел медбрат, ожидавший их прибытия. Вот и еще один незнакомец катит ее по коридорам больницы «Святой веры», обдавая сладковатым запахом одеколона и зубной пасты. Морин не запомнила архитектуру здания: больницу люди обычно вычеркивают из памяти. Она достаточно хорошо знала Нью-Йорк, чтобы помнить, что больница «Святой веры» находится в Истсайде, невдалеке от парка Томпкинс-сквер. Пока лежала в палате, то и дело спрашивала себя, видны ли из ее окна верхушки деревьев, и всякий раз отвечала себе, что, возможно, больше нигде и никогда их не увидит.

Последними сказанными ею словами был ответ на болтовню Эстреллы; потом она всю дорогу молчала, предоставив матери давать указания шоферу, который говорил по-английски с заметным русским акцентом, а для Морин был еще одним голосом в общем хоре.

Она попробовала вообразить его лицо.

Плавная, почти напевная интонация неумолимо вызвала в памяти образ серьги в форме креста с брильянтом. Морин попыталась сменить картинку, как меняют тему разговора, но это не всегда возможно, если беседуешь сама с собой. Воспоминания незамедлительно притащили за собой страх. Она подумала, не поделиться ли ей с профессором Роско, но тут же отказалась от этой мысли. На сцене, в которую превратилось ее сознание, задержалась галлюцинация, застигнувшая ее на пороге ванной. Она представила себе хирурга, которого наделила временным лицом, представила, как он, тщательно подбирая слова, советует ей обратиться к хорошему психологу, а ей сейчас меньше всего нужны люди, сомневающиеся в здравии ее рассудка.

Они продвигались вперед в ватной тишине коридора, изредка нарушаемой звуками чьих-то шагов…

Врач? Санитар? Такой же слепой, как я?

Шаги пересекались, принося с собой мимолетный запах лекарств. «Святая вера» – маленькая больница без отделения «скорой помощи», поэтому в ней нет системы радиооповещения о срочном вызове того или иного медика. Это скорее научно-исследовательский институт с небольшой больничной лабораторией. Лечение и операции проводятся с использованием самоновейшей офтальмологической техники. А профессор Уильям Роско – один из высочайших мировых авторитетов в этой области. Несмотря на молодость хирурга, исследования в сфере всемогущих стволовых клеток гигантскими шагами продвигают его к Нобелевской премии.

И если все пойдет, как он пророчит, ей, Морин Мартини, обеспечено почетное место в этом маленьком сонме святых.

Кресло мягко притормозило и, повинуясь опытным рукам, свернуло направо. За распахнувшейся дверью кабинета рука отца ласково коснулась ее щеки. Даже после векового курса театрального мастерства ему не удалось бы скрыть тревогу в голосе.

– Здравствуй, детка.

– Привет, пап.

– Вот увидишь, все будет хорошо.

Голос профессора Роско прозвучал в тон Карло Мартини – если не по тембру, то по содержавшейся в нем надежде.

– Полностью согласен. Как самочувствие, мисс Мартини?

– Вроде ничего.

– Держу пари, вы всю ночь не спали.

Морин удивилась: как незрячим удается разглядеть улыбку в человеческом голосе?

– Держу пари, вы всегда выигрываете пари.

– Ваше волнение вполне естественно. Миссис Уилсон, дайте ей успокоительное.

– Если можно, лучше не надо.

– Медицинские предписания не терпят демократии, госпожа комиссар. Я считаю, что лучше надо, а вы извольте выполнять.

Ему в поддержку раздался голос матери:

– Прошу тебя, Морин, не спорь с доктором.

Морин услышала новые шаги. Сестра вложила ей в руку пластиковый стаканчик с таблеткой и такой же стаканчик с водой. Потом помогла выпить лекарство. В голосе Роско послышалось удовлетворение.

– Вот и отлично. Миссис Уилсон, будьте добры, опустите жалюзи и прикрутите до упора лампу у меня на столе.

С негромким шумом профессор придвинул к ней стул.

– Что ж, поглядим, что мы тут натворили.

Взяв ее за подбородок, он чуть приподнял ей голову, потом две умелые руки начали отлеплять пластыри с бинтов.

Один…

ГосподипомилуйГосподипомилуйГосподипомилуй…

…второй.

ГосподипомилуйГосподипомилуйГосподипомилуй…

Морин ощутила свободу и свежее дуновение на вспотевших веках. Время будто остановилось. Морин казалось, что весь мир столпился у окна и смотрит на то, как судьба играет человеком в этом кабинете.

– Так, дитя мое, теперь медленно откройте глаза.

Морин повиновалась.

ГосподипомилуйГосподипомилуйГосподипомилуй…

И снова увидела тьму.

Сердце, как бешеное, колотилось в груди, словно предвещая свою окончательную остановку.

Потом темноту внезапно прорезал свет, и она разглядела фигуру и мужские руки на уровне своего лица. Но только на миг. Чудесный свет как вспыхнул, так и потух, словно перед глазами прокрутили назад кинопленку.

И вновь осталась чернота перед глазами и в душе. Морин почувствовала, как из пересохшего рта вылетели бездыханные слова:

– Я ничего не вижу.

Но ей отозвался спокойный, обнадеживающий голос профессора Роско:

– Потерпите. Это естественно. Глаза должны привыкнуть к свету.

Морин опять сомкнула веки, поежившись от неприятного жжения, будто в глаза насыпали песку.

А когда снова открыла их, то увидела дивный рассвет мира. Озаренный нежно-розовым светом кабинет, человека в белом халате, склонившееся над ней уже знакомое лицо, цветовое пятно картины на стене, благословенный абажур лампы на письменном столе, рыжеволосую сестру в глубине комнаты, мать в безукоризненно пошитом синем костюме, сияющие надеждой глаза отца и его неизменный фирменный галстук. И тогда Морин позволила пролиться скупым слезам радости.