Нарисованная смерть - Джорджо Фалетти

При ее появлении он, разумеется, встал, как и положено при даме, но в его оценивающем взгляде она прочла тревогу и недоверие.

Ее даже удивило, что он протянул ей сухую руку.

– Добрый день, мадам. Я Кристофер Марсалис. А это мой брат Джордан.

Второй не шевельнулся и ничего не сказал, ограничившись кивком.

– Здравствуйте, господин мэр. Вероятно, мое появление показалось вам неуместным. Я комиссар итальянской полиции.

– У вас безупречный английский и очень знакомое лицо. Мы с вами раньше не встречались?

Морин улыбнулась и воспользовалась родственными связями, чего никогда бы себе не позволила, если б не обстоятельства, приведшие ее в Грейси-Мэншн.

– Думаю, вы знакомы с моей матерью. Она адвокат по уголовным делам здесь, в Нью-Йорке. Мэри Энн Левалье. Все говорят, что мы с ней похожи.

Правда, так говорят только те, кто нас плохо знает.

Эта мысль отразилась и на лице, и в голосе. От дальнейших комментариев она воздержалась, чтобы поскорее перейти к делу.

– Меня зовут Морин Мартини.

Лишь когда она назвала свое имя, человек, которого ей представили как Джордана Марсалиса, казалось, обратил на нее внимание. Он шагнул к ней, и в глазах у него была та же неуверенность, что и в голосе, когда он спросил:

– Простите, мисс Мартини. Быть может, мой вопрос причинит вам боль. Вы подруга Коннора Слейва?

Морин мысленно поблагодарила его за то, что он не употребил прошедшее время, точно так же, как и она каждый миг думала о Конноре только в настоящем.

– Да, я.

Мэру тоже наверняка была знакома ее история, но то, что он добавил, скорее походило на обрывок официальной речи, нежели на сострадание. Правда, Морин не знала, что мэр точно так же отозвался о гибели сына.

– Это большая потеря.

После этих слов наступила выжидательная тишина, и четыре глаза устремились на нее с пристрастием третьей степени.

Морин поняла, что тянуть дальше нельзя, и попыталась в нескольких словах сформулировать то, что никаким формулировкам не подлежит.

– Я сразу перейду к делу. Вижу, что вам известны обстоятельства, в которых оказались мы с Коннором. Мне после случившегося пришлось перенести операцию по замене роговицы. В связи с генетической несовместимостью процент возможных доноров был практически равен нулю. И все же один нашелся.

Морин уперлась взглядом в потускневшую голубизну глаз Кристофера Марсалиса. Она уже знала, чем закончится разговор, и боялась этого.

– У меня есть основания полагать, что моим донором был Джеральд Марсалис.

– Вполне возможно. Я сам разрешил использовать органы, когда узнал, что он состоит в ассоциации доноров. Если это так, я рад, что вы благодаря ему обрели зрение. Но какое это имеет отношение к расследованию его убийства?

Морин сняла темные очки. Яркий свет из окна полоснул ее по глазам, но слова давались ей еще тяжелее.

– Наверняка то, что я скажу, покажется вам безумием. Сама я воспринимаю это именно так. Это безумие, но меня посещают видения из жизни вашего сына.

Едва она произнесла эту фразу, как в комнате повисло сочувственное молчание. Мэр переглянулся с братом, явно ища у того подтверждения своей мысли. Потом заговорил все тем же спокойным, сдержанным тоном, прячась за слова и тем не менее пытаясь не отводить от нее взгляда:

– Мисс Мартини, надо учитывать страшное потрясение, которое вы пережили. Такое редко проходит бесследно, говорю вам по собственному опыту. Ваша мать – талантливый адвокат и мой друг. Позвольте мне…

Морин ожидала такой реакции. Она вошла в этот кабинет в полном убеждении, что другого ответа не будет. Их нельзя винить. Наверняка она сама бы так же отнеслась к человеку, пришедшему к ней с подобной историей.

Но как бы там ни было, она решила пройти этот путь до конца.

– Господин мэр, я бы не пришла к вам, не будь у меня осознанной уверенности в том, что я говорю. Я не случайно употребила слово «осознанной», хотя вам оно может показаться неуместным. Я полицейский и привыкла оперировать фактами, а не эзотерическими, экстрасенсорными измышлениями. Поверьте, я немало думала, прежде чем прийти к вам, и не отступлюсь от своих слов даже перед консилиумом психиатров.

Она встала, чувствуя себя обнаженной под взглядами этих мужчин. Надо признать, она сама дала им повод так смотреть на нее. Вновь надев очки, она выпалила последнюю тираду, не глядя ни на кого в отдельности:

– Пока я живу у матери. Если считаете меня сумасшедшей, звоните ей. А если все же у вас появятся сомнения, звоните мне. Извините за беспокойство, господа.

Она повернулась и направилась к двери, мечтая поскорее оставить позади атмосферу неловкости, замешательства и сострадания.

Но едва взялась за дверную ручку, взгляд ее упал на фотографию в деревянной рамке, висящую слева от двери. Два человека, пожимая друг другу руки, улыбаются в объектив. Лицо одного хорошо ей знакомо. Это Рональд Рейган, президент Соединенных Штатов. Во втором она узнала Кристофера Марсалиса, темноволосого, с усами, гораздо моложе и худее, чем он сейчас. Наверное, она бы и не узнала его, если б не эти голубые глаза. Кровь ударила ей в лицо, когда она поняла, что уже видела его – не такого, какой он сейчас, а этого, на фотографии.

Этот самый человек во сне вошел в ее комнату и порвал ее рисунок.

Она вся сжалась и заговорила, не оборачиваясь, из страха опять увидеть их сочувственные лица.

– Много лет назад ваш сын нарисовал картинку. На детском рисунке были изображены мужчина и женщина, которые занимаются сексом, опираясь на стол. Вы вошли к нему в комнату, он показал вам рисунок. Вы страшно рассердились, порвали тот листок и в наказание заперли сына в чулане.

Немного помолчав, Морин обернулась и, как на компьютерной графике, увидела, что с лица Кристофера Марсалиса сползает сочувственное выражение, сменяясь оцепенелым. Он круто повернулся и отошел к окну. Морин в который раз подивилась, как много оттенков может быть у молчания, насколько оно выразительнее слов. Наконец голос мэра донесся от окна комнаты, приглушенный огромной давностью лет и воспоминаний.

– Да, это было много лет назад. Джеральд был совсем маленький. В то время жена была еще жива, но уже почти не выходила из больниц. Я был еще молод, и между нами больше года не было супружеских отношений. А у нас в доме служила смазливая горничная, и я…

Он запнулся, и Морин поняла смысл этой паузы. Миг нерешительности перед финальным освобождением исповеди, какой бы она ни была, большой или малой.

– Это случилось на кухне. Всего один раз, больше не повторялось. Должно быть, Джеральд нас видел, а мы и не заметили. Показывая мне рисунок, он им так гордился и совсем не понял, чем мы занимались. Для него это было произведение искусства, и не более того. А я испугался, что он может показать рисунок посторонним, и порвал его. Потом я взял с него честное слово, что он никому не скажет, а чтобы он осознал свою ошибку, запер его в чулане. Джеральд был ребенком, но у меня такое ощущение, что он этого не забыл и не простил.