Последнее письмо из Москвы - Абраша Ротенберг

В письме были подпись и московский адрес.

— Так твой отец прочел письмо? — спросила Мария Виктория.

— В тот день отец приходил в себя от утреннего приступа, а такие нередко с ним случались. После ужина я спросил его:

— Прочесть тебе письмо?

— Не сейчас.

— Но оно тебе адресовано. Не хочешь узнать, что там?

— А что мне могут написать? Хорошие новости? Уверен, что ничего хорошего.

— Отчего?

— Для меня не существует больше хороших новостей.

Я сидел у его постели, пока мать читала. Иногда ему нужно было объяснить значение той или иной фразы. Вообще, то, что он не мог вспомнить отправителя, сильно сбивало его с толку.

— Не понимаю, кто это. Не могу вспомнить.

— Это друг Арона и Бети.

— Это, правда, их друг, или он только так говорит? Кто может точно ответить на этот вопрос?

Я понял, что отец сильно распереживался из-за письма. Вдруг он раскрыл рот, будто пытаясь освободиться от чего-то, что застряло в горле и не хотело выходить вопреки усилиям, а затем улыбнулся с видом триумфатора, буквально просиял, и произнес какое-то русское слово, которого я не понял: оно было для меня такой же загадкой, как то слово, произнесенное гражданином Кейном[32] перед смертью.

— Я понял, кто это. Совсем забыл о нем — так меня жизнь побила. Знаете, кто это? — обратился он к матери и ко мне.

— Да откуда нам знать?

Он назвал фамилию и кличку на русском. Фамилии я не помню — она ни о чем мне не говорила, но зато хорошо помню кличку.

Отец все повторял имя на русском, а я все равно не понимал.

— Что он говорит, — спросил я у матери. — Кто это?

— Миша Заика, — перевела мать.

— Да, — подтвердил отец, то ли со смехом, то ли с болью, — Заика. Наш сосед, мальчик из христианской семьи. Помню, он читать любил, и мать, твоя бабушка, давала ему книги. Он заикался. Я тогда на него и сентаво не поставил бы, а он, гляди-ка, врачом стал.

— У тебя после погромов оставались христианские приятели? Как так?

— Мертвые в земле почивают, а живые должны мирно сосуществовать.

Казалось, отцу не терпелось поговорить тем вечером — как и мне — и оттого я не стал его перебивать.

— К тому же, — продолжил отец, — это была особенная семья. Они были действительно верующими — молились, в церковь ходили, всенощную стояли, воскресный день соблюдали. Они ненавидели евреев и считали их мучителями Христа, но только не нынешних евреев, а тех, из прошлого. К нам-то они хорошо относились. Я много раз бывал в их доме. Не знаю, как после революции они жили дальше со своей верой.

Отец говорил на идиш, и, хоть голос его был слабым, было видно, что он сам радуется своему рассказу.

— Семья Миши, над которым мы вечно подшучивали из-за косноязычия, всегда нас уважала. Удивительно, что он объявился сейчас, после стольких лет.

Оживление отца потихоньку спало. Я решил задать ему последний на сегодня вопрос:

— Так что будем делать с письмом?

— Да что тут спрашивать?! Мы выяснили, что брат жив и ему нужна помощь, значит, поможем ему.

— Тогда я этим займусь.

— Обещаешь? После стольких лет молчания узнать, что брат жив и в Москве, — это просто счастье какое-то.

Он не смог сдержаться и расплакался.

— Торжественно обещаю: как выздоровею, поеду к нему, чего б мне это не стоило. Клянусь.

Мы с матерью снисходительно посмотрели на него.

— Твои слова да богу б в уши, как наши старики говорили, — только и произнесла моя мать.

— Вы свидетели, — настаивал отец, будто сам себя убеждая.

Мать, глядя на него с улыбкой, спросила:

— А меня с собой возьмешь в путешествие?

Отец немного помолчал, будто в сомнении, и ответил:

— В первый раз — нет. Я из России уехал один, один и вернусь. А во второй раз вместе поедем.

Мать сжала его руки в своих.

— Согласна: во второй раз поеду с тобой.

На следующей неделе мы отправили нашему московскому приятелю первую посылку для Арона и его семьи.

Разногласия

Мария Виктория сдержала зевок, прикрыв рот ладонью, и я почувствовал себя обязанным. Моя болтовня нагоняла на слушателей сон, и они погружались в него, будто блесна за грузилом. Продолжить рассказ, который требовал внимания, или прерваться? Я колебался между благоразумием и собственным упрямством. Что делать?

Мария Виктория дала мне второй шанс одуматься: она сладко, по-кошачьи непосредственно зевнула.

— Бедная Мария Виктория, — сказал я, — тебе скучно.

— Не совсем так, — ответила она, — мне интересно.

— Уже очень поздно, и мы все устали. Думаю, завтра… — заговорил было я, но Мария Виктория прервала меня:

— Завтра рано утром мы уезжаем.

— Тогда, может, в другой раз… — предложил я, ища у жены поддержки.

— Мы уезжаем днем, — ответила та, окончательно меня смутив.

— Чем заканчивается эта история? Подозреваю, рано или поздно мы дойдем до финала, — как всегда иронично вмешался Хосе. — Пожалуйста, продолжай.