Между молотом и наковальней - Николай Лузан

Цокот копыт Алмаза, голоса отца и старших братьев Коса и Арсола подняли Гедлача из теплой постели. Набросив на плечи душегрейку и надев ичиги, он выскочил на террасу и замер в изумлении.

Сад, припорошенный снегом, золотился мириадами маленьких солнышек — плодами хурмы и мандаринов. Диковинный цветок распустился на месте куста орешника. Шелковистый газон двора бриллиантовыми брызгами разлетался под копытами Алмаза. Он нетерпеливо перебирал передними ногами и торопился отдаться опьяняющей свободе, разлившейся в воздухе.

Коса, ласково поглаживая Алмаза по холке, подвел к террасе. Крепкие отцовские руки подняли Гедлача над землей и усадили в седло. Лихой свист звонким эхом отразился от скал. Алмаз ответил радостным ржанием и с места сорвался в галоп. Ветер свистел в ушах, а бодрящий морозный воздух кружил голову. Это были ветер и воздух свободы…

Тоскливый, звучащий на одной ноте голос-стон уныло плыл над Самсуном и безжалостно вырвал Гедлача из снасказки, к которой уже не было возврата. Муэдзин призывал правоверных к утренней молитве. Он напоминал им, смертным, о том, что здесь, на этой прокаленной солнцем и продуваемой всеми ветрами земле, их жизнь и свобода принадлежали только Аллаху и его наместнику на земле — великому султану.

Нужда подгоняла искать заработок, и Гедлач вместе с Астамуром, перекусив, отправились в город. По дороге присоединились к тем, кто уже не первый месяц влачил здесь жалкое существование. Старожилы выделялись своими лицами, осанкой и одеждой — нужда и гордого заставит поклониться. У многих был потухший взор, спины понуро сгорблены, а на плечах вместо черкески болтались замызганные турецкие халаты.

Небольшой Самсун, где вся деловая жизнь сосредоточивалась в порту, на рынке, в кофейнях и духанах, был наводнен беженцами с Северного Кавказа. С первыми проблесками солнца их толпы, подобно грязным ручьям, стекались на центральную и портовую площадь. В бесконечных очередях томились тысячи в надежде получить хоть какую-то работу. Выбор был не велик — либо грузчиком, либо поденным рабочим мотыжить кукурузное поле. Редким счастливцам улыбалась удача, когда доставалось место подсобника в торговой лавке или сторожа при стаде овец у зажиточного крестьянина.

Гедлач с Астамуром полдня терпеливо простояли в порту, но очередь до них не дошла, и они отправились в поисках работы в кофейни и духаны. Тесные мрачные клетушки, в которых под потолком плавали сизые дымы от кальянов, больше напоминали крысиные норы. Лучшие места занимали турки, по темным углам робко жались группки махаджиров. Но не духота и смрад останавливали Гедлача и Астамура на пороге. Как на невидимую стену, они натыкались на презрительные взгляды турок, и тогда в них просыпалась природная гордость. Она оказалась сильнее нужды. Обратно они возвратились с пустыми руками.

Оживленный вид Джамала, жен и детей заставил их забыть о неудаче и согрел сердца надеждой. Он принес с собой важную новость — князь Геч накануне отправился в Стамбул. По одним слухам, чтобы просить великого визиря о помощи, а по другим — добиться для себя должности. Астамур, по линии жены приходившийся ему дальним родственником, видел в этом хороший знак и не уставал повторять:

— Наконец в Стамбуле узнают про наши муки и помогут.

— Другим не помогли, а нам с чего? — усомнился Гедлач.

— Геч не о нас, а о своей шкуре печется. Чем он тебе помог, когда умирала твоя младшая? Крошки не дал, — напомнил Шмаф.

— Глухой слепого не услышит. Богатый бедного не поймет, — согласился с ним Гедлач.

— Обида — не лучший советчик. Он тебя спас от Челера, — возразил Астамур.

— Спас?! Потому что сам боялся попасть под ятаган.

— Но тебя и меня к визирю не пустят, а его, может, и послушают.

— Да?.. Много его слушал Сулейман? — отмахнулся Шмаф.

— Послушает! Он двадцать лет воевал против гяуров.

— Князь Моршан тоже воевал. Второй год здесь, а что для него и наших братьев сделал султан? Ничего!

Астамур промолчал, за него ответил Джамал:

— У князей своя дорога, им с нами не по пути.

— Деньги — к деньгам, а богатый — к богатому, — поддержал его Гедлач.

— Так было и так будет. Нам, простым воинам, только и остается — тюрьма да сума, — с ожесточением сказал Шмаф.

— Гедлач! Астамур! Ужин готов! — прервали их спор жены.

Мужчины подсели к столу, но кусок не лез в горло. Осунувшиеся, потухшие лица детей напоминали о том, что завтра им снова предстояло забыть про гордость горца и униженно молить разъевшегося духанщика о горстке пшена и головке сыра. А затем под презрительными взглядами их жен гнуть спину, разгребая на заднем дворе навозные кучи. Засыпая, они с содроганием думали о предстоящем дне.

Он оказался хуже предыдущего. Ни в порту, ни в кофейнях, ни в поле для них не нашлось работы. Обратно они возвратились с пустыми руками. Тех скудных остатков пищи, что приберегли Амра с Шезиной, едва хватило, чтобы накормить детей, а мужчинам пришлось довольствоваться кружкой кипятка. Голод тоскливыми глазами сыновей и дочерей смотрел на родителей, а они были бессильны перед ним.

В ту ночь они недосчитались Джамала Бутбы. Сквозь сон Амра слышала, как скрипнула дверь, прозвучали чьи— то осторожные шаги, а потом все стихло. Разбудили ее лай собак и чужая речь. Она приподнялась и выглянула в окно. В зыбком рассвете двоились темные силуэты. В следующее мгновение дверь слетела с петель, и пятеро стражников ворвались внутрь. Вслед за ними влетело чье-то тело и шлепнулось на пол.

Брань и дубинки обрушились на взрослых и детей. Согнав их в угол, стражники принялись перетряхивать жалкие узлы в поисках оружия. Вместе с ними искал, чем поживиться, «толстый Саид» — владелец пекарни на маяке. И пока шел обыск, махаджиры с ужасом косились на окровавленный ком, валявшийся у их ног. Он пришел в движение, рукава черкески зашевелились, и из них показались изуродованные топором две культи. Амра едва не потеряла сознание. Мужчины крепились, но и у них сдали нервы, когда из вороха тряпья проглянуло лицо.

Перед ними лежал Джамал Бутба. Его с трудом можно было узнать. От левого до правого уха лицо располосовал багровый рубец, из которого торчал ломоть хлеба. На месте глаз зияли сочащиеся сукровицей темные провалы. Попытка ограбить хлебную лавку «толстого Саида» закончилась для Джамала трагически.

Давно уже стих топот сапог стражников, а махаджиры не могли пошелохнуться.

— Зверье! — с трудом выдохнул Гедлач и склонился над бездыханным телом Джамала.

— Твари! — воскликнул Астамур.

— Резать! Всех резать! — взорвался Шмаф.

Женщины молча собрали тряпки, принесли тазик с водой и принялись обмывать тело Джамала.

В тот вечер на краю лагеря махаджиров вырос еще один могильный холмик. За этой бедой к ним пришла другая. На следующий день Гедлач, исходив весь город в поисках работы, вернулся ни с чем. Переступив порог, он почувствовал неладное. В углу рыдали Амра и Асида. За перегородкой плакали дети. Сам Астамур не находил себе места. В его могучих руках алабаш трещал, как тростниковая палка. Шмаф был мрачнее ночи, на его скулах играли желваки, а в глазах плескались ярость и гнев. У Гедлача екнуло сердце. Он бросил взгляд за ширму и с облегчением вздохнул. Слава Всевышнему — Апра и Аляс были живы.