Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - Дмитрий Саввин

Егоршин выслушал его, не перебивая. Было заметно, что тафаларский президент ответом остался явно недоволен:

– Ну, решать не мне! Как говорится, не моя епархия! – он попытался даже пошутить. – Впрочем, что до средств, то на такое дело мы бы что-нибудь… нашли. Это ведь, сами понимаете, имеет немаловажное значение для всех жителей нашей республики… Кстати, Владыка, не откажетесь с нами отобедать? – немного неожиданно закончил он, давая понять, что аудиенция окончена.

Владыка, разумеется, согласился. Все трое поднялись из-за стола. И, когда они уже подходили к выходу из кабинета, Егоршин добавил:

– А насчет собора в Мангазейске – я, конечно, только «за». Но, сами понимаете, он находится в соседней области, это просто не моя компетенция. Не моя епархия! – добавил он, рассмеявшись повторенной своей шутке.

Евсевий вежливо посмеялся вместе с ним. Однако на душе у него было совсем не весело. Было ясно: ни он сам, ни мангазейский собор здесь никому не нужны. В отличие от протоиерея Виктора Джамшадова, который, похоже, был нужен всем, включая и местного президента.

* * *

Пребывание Евсевия в Кыгыл-Мэхэ, после президентской встречи, окончательно свелось к роли статиста на торжестве, где главным действующим лицом выступал протоиерей Виктор Джамшадов. И чем более вежливо и почтительно он себя вел, тем более это раздражало архиерея. Во время пресс-конференции (которую, само собой, организовал благочинный) не менее половины вопросов было задано отцу Виктору. Кроме того, ему приходилось постоянно уточнять ответы Владыки, ибо тот в местных делах ориентировался слабо. Было видно, что и журналисты, и ученые, и, что самое скверное, чиновники и бизнесмены воспринимают Джамшадова как равного Евсевию.

«Да он уже себя как архиерей ведет!» – с горечью и раздражением повторял про себя епископ, глядя, как легко и уверенно благочинный отвечает журналистам, как тепло его приветствуют местные профессора и как запросто и по-свойски он здоровается с местными начальниками – до республиканских министров включительно.

Наконец, на всенощную службу отец Виктор надел самую свою лучшую ризу, с покрытым золотистым бархатом верхом, на который были нашиты изображения херувимов. На фоне простенького, «походного» саккоса и митры (бывшей архимандритской митры, к которой сверху кустарно привинтили крестик), коими Евсевий пользовался во время командировок, облачение благочинного смотрелось вызывающе роскошным.

– Ого! – не вытерпев, сказал Владыка, когда отец Виктор подходил к нему под благословение. – Да ты прям как архиерей!

Однако Джамшадов не только не попросил его простить и благословить, но лишь улыбнулся, посчитав слова Евсевия доброй шуткой.

И в качестве финального, добивающего аккорда, теплыми чувствами к отцу Виктору неожиданно проникся Людвиг Майер. Лютеранский пастор, который обычно был настолько немногословен, что казался немым, был готов беседовать с Джамшадовым часами, если б ему представилась такая возможность. Особенно немецкого гостя-благотворителя восхитили трое мальчиков-сирот, которые жили при кыгыл-мэхинском Свято-Троицком храме, где настоятельствовал отец Виктор. Майер роздал им свои немецкие шоколадки, долго и с обычной европейской доброжелательностью разговаривал с ними, а потом еще дольше беседовал с Джамшадовым о предстоящем открытии детского приюта. Ко всему прочему, выяснилось, что Джамшадов может довольно сносно изъясняться на английском, и теперь Евсевию было еще и непонятно, о чем они говорят. А когда архиерей под вечер расставался с отцом Виктором и ужинал в узком кругу, в который входил и Майер, последний только и говорил, что об отце Викторе, «замечательном пастыре». И было уже приблизительно понятно, куда именно пойдут деньги, которые лютеранский друг Владыки выбьет из каких-то своих фондов…

«А ведь он так и вправду до епископов дойдет!» – с досадой подумал Евсевий, вспоминая все то, что он три дня видел и слышал в Кыгыл-Мэхэ. Шансы были не то чтобы велики – ибо, как известно, молодых, амбициозных и денежных архимандритов, мечтающих об архиерейской шапке, в Москве всегда достаточно, – но они были. Уж слишком любила отца Виктора местная интеллигенция, уж слишком привыкли видеть все, вплоть до местного президента, в нем главу Православной Церкви в Тафаларской республике. А президентское благоволение и президентское слово, кто бы там от чего отделен не был, могли весить очень много… Впрочем, не это было самое страшное. Самое страшное было в том, что кто бы ни стал главой новой Тафаларской епархии, для епархии Мангазейской это был бы сокрушительный удар. Единственный открытый монастырь оставался в Тафаларии. Более половины приходов находилось там же. В самом Кыгыл-Мэхэ храмов (причем старых, дореволюционных храмов) было больше, чем в Мангазейске.

«Если пораскинуть мозгами, так архиерейскую кафедру нужно было в Кыгыл-Мэхэ делать, а не в Мангазейске», – рассуждал, оставшись наедине, в своей келье, Евсевий. Однако решение принимали в Москве, и уже очень давно. И теперь все это – и монастырь (а на очереди вслед за Спасо-Преображенским мужским ожидалось открытие женской обители), и больше половины приходов, и старые церкви Кыгыл-Мэхэ – находились в распоряжении благочинного, протоиерея Виктора Джамшадова. Позиции которого были чрезвычайно прочны и который был явным церковным «сепаратистом».

Правда, выяснилось и кое-что другое: помимо друзей, весьма многочисленных и высокоранговых, были у отца Виктора и враги. Если не брать в расчет вероятных тайных недоброжелателей, то явных можно было отнести к двум довольно занятным группам.

Группа первая – местное реестровое казачество, «Восточно-Сибирское казачье войско». Как и абсолютное большинство «реестровиков», особенно в Сибири и на Дальнем Востоке, это была структура вполне клоунская. На какое-либо мероприятие в самом Кыгыл-Мэхэ они могли вывести человек двадцать от силы. И что это были за люди! Светлые лица с огромными, мясистыми мешками под глазами и другими признаками систематического многолетнего алкогольного отравления. Офицерские погоны, пришитые поверх поношенных советских солдатских гимнастерок. Кителя, даже вполне приличные, но надетые вместе со спортивными штанами (обладатели кителей наивно рассчитывали, что полоски сойдут за лампасы и что «никто не заметит»). В зимнее время – безконечное разнообразие папах, начиная от кавказских и заканчивая советскими полковничьими, шинелей, армейских и милицейских бушлатов. И, конечно же, кресты, кресты и кресты, гроздьями висящие на всех этих нарядах, начиная от всем известного «За возрождение казачества» и заканчивая всякой экзотикой, неизменно копирующей формы креста георгиевского. А на плечах красовались поистине уникальные погоны казачьих лейтенантов и подполковников…

Вся эта публика не без основания полагала, что казачество исторически связано с православием, и периодически порывалась сотрудничать с Тафаларским благочинием. Однако отец Виктор все эти попытки блокировал и потому довольно быстро стал восприниматься кыгыл-мэхинским казачьим атаманом как лютый враг.

Почему Джамшадов невзлюбил казаков, никто точно не знал. Одна из версий была такова: отец Виктор их терпеть не может, потому что они – националисты и ненавидят его как армянина (перса?), да еще и женатого на тафаларке.