Королевский гамбит - Уильям Фолкнер

Ну он, по примеру мистера Марки, и спросил:

– Что дальше?

– Не знаю, – сказал его дядя. – Хотелось бы верить, что он отряхнул с одежды всю эту пыль и пребывает теперь где-нибудь милях в пятистах отсюда, ну а тогда я не стал бы посылать ему в спину праведные проклятия.

– Может, так оно и есть.

– Что? – Его дядя остановился.

– Вы сами только что сказали, что те, кому девятнадцать лет от роду, способны на все.

– Ах вон оно что, – сказал его дядя. – Да, – сказал его дядя. – Конечно, – сказал его дядя, вновь трогаясь с места. – Может, так оно и есть.

Вот и все: пообедали, дошли вместе с дядей до угла, где находилась его контора; потом школа, урок истории, который мисс Мелисса Хоггенбек именовала теперь уроком Международных Дел, оба слова с заглавной буквы, урок, который, повторяясь дважды в неделю, утолял сердечную жажду даже меньше, чем неотвратимость четвергов, когда приходилось натягивать коричневую шкуру – сабля, новенькие погончики – и вытягиваться в струнку перед ряженым строгим, на все пуговицы застегнутым начальством, каковым оно вовсе не является; неумолчный монотонный культурный «дамский» голос, с фанатической страстностью вещающий о мире и безопасности, о том, как всем им спокойно живется благодаря тому, что старые измученные народы Европы слишком хорошо заучили урок 1918 года, после чего они не только не осмеливались задеть нас, но даже и подумать об этом не могли себе позволить, – и вот уже мир, беспорядочно шевелящаяся одичавшая человеческая масса, уплотняется, превращаясь в невесомое неумолчное бормотание, даже эхом не отдающееся в замкнутых замызганных стенах школьного класса, имеющее к реальной действительности в сотни раз меньшее отношение, чем даже сабли и погончики. Потому что сабля и погончики – это хотя бы пародийный образ, а для мисс Хоггенбек само учреждение такого ведомства, как ЦПОЗ, являет собой неотвратимый, необъяснимый элемент всей системы образования, такой же, как обязательное начальное обучение.

Так все и оставалось, пока он не увидел лошадь. Это был заляпанный грязью фургон, стоявший в переулке, примыкающем к Площади, где он, возвращаясь из школы, остановился вместе с пятью-шестью горожанами посмотреть на него с довольно приличного расстояния и лишь потом заметил внутри лошадь, стреноженную не веревкой, но железными цепями, как если бы это был лев или слон. Собственно, и сам-то фургон он еще толком не рассмотрел, а уж есть ли в нем лошадь или нет, и вовсе не взялся бы утверждать, поскольку в этот самый момент увидел, что по переулку идет сам мистер Рейф Маккаллум, и поспешно направился к нему поговорить, потому что, когда начнется сезон охоты, ему предстояло вместе с дядей отправиться на расположенную в пятнадцати милях от города ферму Маккаллума пострелять перепелов, а до военного призыва прошлым летом он и в одиночку туда езживал, чтобы провести в лесу либо на берегу ручья ночь с близнецами – племянниками Маккаллума, гоняя лисиц или енотов.

Так что лошадь он узнал не по виду, потому что раньше ее никогда не видел, а потому что увидел мистера Маккаллума. Потому что в округе все знали эту лошадь или хотя бы знали, что она существует: чистопородный, с хорошей родословной, но совершенно никчемный жеребец; все – весь округ – говорили, что это единственный случай, когда мистера Маккаллума обвели вокруг пальца, пусть даже купил он жеребца на табачные либо мыльные купоны.

Скорее всего, его погубил либо еще жеребенком, либо молодым жеребцом прежний владелец, пытавшийся укротить его нрав запугиванием или жестоким обращением. Но нрав укрощаться не желал, так что единственным, чего удалось добиться этими или иными способами, стала ненависть ко всему и всем прямоходящим и двуногим, нечто подобное отвращению, или ярости, или желанию растоптать, какое испытывают иные человеческие существа при виде даже самой безвредной змеи.

На этом жеребце нельзя было ездить верхом, даже спаривать его с кобылами было нельзя. Говорили, он затоптал насмерть двух мужчин, оказавшихся с ним по одну сторону ограды. Хотя это и маловероятно, иначе лошадь бы умертвили. А ведь мистер Маккаллум, по слухам, купил ее именно потому, что прежний владелец как раз и собирался ее умертвить. Впрочем, не исключено, что мистер Маккаллум надеялся ее приручить. Так или иначе, он всегда отрицал, что жеребец кого-нибудь затоптал, так что, уж во всяком случае, должно быть, надеялся, что удастся его продать, поскольку нет такого коня, который был бы так дурен, как то утверждает человек, его купивший, либо так хорош, как уверяет человек, его продавший.

В то же время мистер Маккаллум знал, что жеребец убить человека способен, а в округе считали, что не только способен, но и действительно когда-нибудь убьет. Ибо хотя сам он на выгон, где жеребца выгуливали, заходил (в отличие от стойла либо денника, куда он не заходил никогда), никого другого до него не допускал; говорили, будто однажды кто-то предложил купить жеребца, но мистер Маккаллум отказался. Что тоже представляется апокрифом, поскольку сам-то он утверждал, что готов продать все, что не способно стоять на задних ногах и назвать его по имени, потому что именно на этом он и зарабатывает деньги.

Стало быть, имеется стреноженная, закованная, в попоне, помещенная в фургон, находящийся в пятнадцати милях от родной конюшни, лошадь, и вот он говорит мистеру Маккаллуму:

– Выходит, вы все-таки продали ее.

– Еще не совсем, но надеюсь, – сказал мистер Маккаллум. – Лошадь не может считаться проданной, пока она не окажется в новом стойле и за ней не запрут дверь. А бывает, и этого недостаточно.

– Но все же вы на пути к этому, – сказал он.

– Все же на пути, – подтвердил мистер Маккаллум.

Что означает не так уж много, собственно, вообще ничего не означает, кроме того, что мистеру Маккаллуму следует хорошенько поторопиться, хотя бы для того, чтобы доказать, что лошадь еще не продана. А продана она или не продана, станет ясно, когда уже стемнеет, и стемнеет прилично: сейчас четыре часа, и всякий, кто подрядился купить эту лошадь, должен жить далеко отсюда, иначе бы он наверняка про нее что-нибудь слышал.

Потом он подумал, что всякий купивший эту лошадь должен жить настолько далеко, что и за целый световой день не доберешься, даже если бы это было двадцать второго июня, не говоря уж о пятом декабря, так что, может, и неважно, когда мистер Маккаллум отправится в путь; вот он и зашагал к конторе своего дяди, и всей этой истории пришел бы конец, если бы не постскриптум, но его как раз оставалось ждать не так уж долго; папки с текущими делами вместе со списком дел, уже отправленных в суд, дядя успел разложить на столе и уже принялся за работу, и именно в этот момент, когда на улице начало темнеть и он включил настольную лампу, зазвонил телефон. Когда он поднял трубку, в ней уже звучал женский голос, звучал безостановочно, так что прошла секунда-другая, прежде чем он узнал его:

– Здравствуйте! Здравствуйте! Мистер Стивенс! Оказывается, он был здесь! А никто и не знал! Он только что уехал. Мне позвонили из гаража, я сбежала вниз, а он уже сидел в машине с работающим двигателем и сказал, что, если вы хотите увидеть его, будьте на углу через пять минут; он сказал, что в контору подняться не сможет, так что будьте на углу через пять минут, если хотите его видеть, а иначе позвоните, может, удастся договориться о встрече завтра в гостинице «Гринбери»… – Голос продолжал захлебываться, пока его дядя слушал, а может, и после, когда он уже положил трубку.