Клятва золотого дракона - Ирина Лазаренко

Подземья понемногу сходили с ума.

В одном из проходов пол оказался спиной гигантского хробоида, вонявшего гнилым мясом – гномы с руганью отшатнулись, выхватывая оружие… но дракон, с интересом изучив спину, заявил, что это вовсе не спина, и по ней можно пройти. Гномы продолжали вопить, ругаться и махать молотами, Эблон завёл свою песню про свет солнца, который слишком долго не озарял этих подземий, Палбр кричал, что Пылюга – недоумок, а солнце не светило в подземья никогда, ходовайка свернулась в мячик и каталась туда-сюда по «спине хробоида», словно показывая: тут безопасно, а Илидор отчего-то веселился, смеясь едва не до слёз. Как они в конце концов прошли по тому проходу – Типло не знал, поскольку лишился чувств от мысли, что придется ступить ногами на спину хробоида и ощутить под своими башмаками подгнившее мясо. Очнулся он позднее, когда эта часть пути осталась позади, и гномы устраивались на ночлег. И Хрипач, конечно, понимающий, что обморок – позорище, испытал огромное облегчение от того, что всё минуло само собой, и ему даже не нужно знать, каким именно образом, а гнилостная вонь преследовала его целый день.

– Кочергой чесать такое счастье, – тихо стенал Хрипач и тёр нос, пытаясь изгнать из него смрад дохлятины, – почему я не остался в Гимбле?

На следующий день они наткнулись на трещащую пещеру. Там пахло водой и сочными кустами-ползунами, а еще по ней бродили мягкопанцирные жуки в безумном количестве, и как бродили! Взгромоздившись друг на друга по трое-четверо, составляя цепочки и круги с другими компаниями жуков, шурша и перебирая лапками, покачивая туда-сюда серовато-белыми брюшками. Их панцири, обычно тускло-синие, блестели фиолетовым, непонятно от чего отражающимся светом. И всё это мельтешение, круги, цепочки, качающиеся брюшки и отсветы панцирей составляли движущуюся картину, словно ожил диковинный узор на гигантском отрезе ткани. И гномы, сами того не замечая, стояли и пялились на эту пещеру-картину до тех пор, пока не принялись приплясывать в ритме её движения.

Быть может, еще немного – и они тоже бы залезли друг на друга и пустились в пляс, подергивая брюшками, если бы Илидор не принялся окликать их по именам:

– Эблон! Пылюга, твою кочергу! Палбр! Типло! Очнись, или я тебя пну!

В их ушах в это время звучал треск, пронзительный и вкусный, так ловко совпадающий со стуками сердца, и голос дракона омерзительно ломал этот ритм, врывался в него слишком яркими, слишком сияющими звуками, шкрябал мурашками плечи. Гномы долго не хотели отзываться, морщились, мотали головами и совсем не замечали ходовайку, толкавшую их под колени, и дракону пришлось рявкнуть всерьез, по-драконьи, чтобы вымести из их ушей ритмичный жучиный треск, чтобы остановить их ноги, притопывающие в такт танцу. И тут же гномы жутко перепугались, а Илидор, задрав подбородок, с бодрым и звучным напевом пошел вперед, прямо через скопище танцующих жуков, и гномы, не желая оставаться в одиночестве, ринулись за ним. От бодрой песни стало чуть полегче и почти не страшно, только очень противно, потому на жуков старались не наступать. И еще долго после того, как пещера осталась позади, все трое гномов то и дело вздрагивали, вспоминая жучиный танец, стук в ритме собственного сердца и спасительную золотую нить драконьего голоса, которая выдернула их из сна наяву.

Типло тогда впервые с тоской подумал, что ему, быть может, стоило бы остаться в пепельном городе. Тогда бы он умер один раз, а сейчас приходится умирать от страха снова и снова, и это немыслимо выматывает, потому что никакое избавление от страха не получается окончательным.

Почему Илидор не спас из пепельного города кого-нибудь отважного и неустрашимого? Вот как Йоринг, например, Йоринг Упорный, не знавший сомнений и терзаний. Или Эблон, который идёт вперед без страха, напоенный внутренней исступленной решимостью. Или Палбр, который сносит тяготы как неизбежное зло, зная, что там, впереди его должна ожидать награда: удивительная машина, к которой ни один механист не прикасался за многие десятилетия забвения. Или даже Иган…

Особенно Иган! Да, эта неловкая гномка, которая была самой слабой, медленной, нелепой в их отряде и которой теперь так ужасно не хватало! Только сейчас Типло понял, насколько рассчитывали на спокойную рассудительность векописицы все они, даже дракон, а может быть – как раз дракон больше всех: он единственный, кто воспринимал её совершенно серьезно и, как теперь припоминал Хрипач – Илидор постоянно на неё оглядывался, сверяясь с ней, как она сама сверялась со своими картами. И только теперь Хрипач понял, как успокаивало их всех безостановочное шуршание пергамента и попутные пояснения векописицы, её рассказы о всяких вещах, о которых повествовала легендария, о местах, которые должны быть впереди или которые были тут прежде… Благодаря Иган все они, двигаясь по подземьям, ощущали связь с прадедами, когда-то тоже ходившими этими путями, и не чувствовали себя затерянными в недрах Такарона. А теперь, когда Иган умерла, единственной связью с предками стали изредка встречаемые призраки, а чувство потерянности росло с каждым шагом.

Иган могла сделать еще столько важных и добрых дел, но она ничего больше не сделает – просто потому что не она стояла рядом с драконом, когда над безымянным городом загустел серый пепел.

А если дракон тоже погибнет? Или потеряется? Бросит их? Без него они будут бродить по этим лабиринтам, пока не умрут или не сойдут с ума, очарованные танцем жуков… или пока не иссохнут от голода, ведь пищу тоже находил дракон – мало, но всё же им хватало, чтобы двигаться дальше. У Илидора это называлось «обжор местности»: он замирал, прислушивался к чему-то, обращая одно ухо к земле и прикрывая глаза, ноздри его тревожно трепетали, крылья подрагивали, а потом он говорил: «Ага!» и указывал, где можно найти кусты-ползуны, они же – пастбища горбачей, или, на худой конец, особо толстые пристенные грибы, какими питались мягкопанцирные жуки. От грибов в первые дни у Типло болел живот, но это было лучше, чем умирать от голода. С водой и вовсе не было проблем, воду Илидор чуял безо всяких усилий, безошибочно, издалека.

Дракон, единственный из всех, умел выбирать безопасные пути в подземьях – да, именно так: по сравнению с тем, что им встречалось, многие дороги были еще хуже, настолько хуже, что никто даже не выяснял, что же там, на тех путях, которые дракон предпочитает обходить. Живых существ Илидор и не ощущал так, как воду или руды, но все чувства его были острее гномьих, и еще он умел чувствовать дрожь камней, потому не раз вовремя уводил отряд с опасных направлений – к примеру, не позволил оказаться на пути большого стада горбачей, удирающих от прыгунов. Животных было столько, что гномов бы просто смело бы, размазало по стенам, не уберись они вовремя в отвилку.

Иногда Илидор без всяких пояснений менял направление, и его не спрашивали почему: каждый был уверен, что не желает этого знать. Может быть, впереди гнездо хробоидов размером с целую пещеру, а может быть, дракон свернул, просто чтобы послушать очередных призраков, которых тут попадалось на удивление немного.

Дважды они шли через пещеры, наполненные пауками, которые жили вместе с обезумевшими гномами. В первый раз Эблон, громко выражая удивление, направился к старику, скрючившемуся под стенкой, и тот, выпучивая на Пылюгу водянистые глаза, заорал что-то вроде «Гар-Ди! Гар-Ди!», и отряд едва успел бесславно сбежать от наводнивших пещеру пауков. А умалишенный дракон, доведя спутников до безопасного места, вернулся назад, чтобы «полетать над ними и всё хорошенько рассмотреть». Они едва не рехнулись, пока дождались его возвращения, а он вернулся таким оживленным, что гномы поверили: да, ничего интереснее пауков и сумасшедшего старика Илидор в последнее время не встречал. Как необычно. Просто потрясающе. Что еще хорошего живёт в этих глубинах?