История моего брата - Зульфю Ливанели

«В камере не было окон. В углу едва светилась маленькая лампочка. В той пустоте, на глазах у враждебно рассматривавших меня стен, я заметил, что в камере есть лежанка. Деревянная лежанка, на которой не было ни матраса, ни простыни, ни вообще какой-либо тряпки. Только грубая доска. Сначала я сел на нее, затем лег. Я пытался собраться с мыслями, придать событиям какой-то логический порядок, сделать какие-то выводы. Два вопроса не давали мне покоя: почему я внезапно стал узником и что с Ольгой?

Судя по тому, что меня везли на самолете, я, должно быть, где-то далеко от Москвы. В камере очень толстые стены, сквозь них не проходят никакие звуки, так что я не могу понять, где нахожусь: не слышно ни разговоров, ни музыки, не слышно вообще ничего. Слышен только приглушенный рев авиационных двигателей – толстые стены заглушить его не смогли. Самолеты взлетали и садились, взлетали и садились…

Наверное, поблизости какой-то аэропорт, думал я, а может, просто именно здесь пролетают самолеты… Что со мной? Я под наблюдением? Меня арестовали? Меня похитили? Я пленник? Кто это сделал со мной? В чьих я руках? Неужели я в плену российских военных, раз тот русский офицер ударил меня? Почему все это произошло со мной? Почему? Почему? Почему?

Я мучался от всех этих вопросов, а еще у меня ужасно болел желудок: вот уже более суток я ничего не ел и не пил. А может, меня задумали заморить голодом и жаждой в этих серых стенах? Пусть так, но для чего все это нужно? Кому понадобился простой инженер? Сжавшись, я часами мучился на деревянной лежанке, думая обо всем, пытаясь думать об Ольге, вспоминать прошлое, однако вскоре понял, что лучше не думать и не вспоминать, потому что эти мысли лишь усиливают боль».

Я в Стамбуле. В дешевом отеле. Кажется, я ненадолго забылся сном, однако тут же просыпаюсь, потому что мне начал сниться кошмар. Громкие гудки пароходов режут слух, сквозь замызганные окна отеля в комнату пытается светить утреннее солнце. Я встаю и иду посмотреть на минареты, которые пьют воду, но тем утром минареты стоят ровно, словно остро заточенные карандаши, готовые к письму на небе. Значит, этим утром им не захотелось пить, подумалось мне.

Скажу на фирме, что собираюсь уволиться. Больше я не хочу работать. Нужно будет только найти приработок, пока я дожидаюсь момента, когда можно вый-ти на пенсию. Что-то в любом случае найдется. Мне, в общем-то, все равно, что. Мехмеда я больше не ищу, потому что уже сделал все возможное и невозможное: обратился во все инстанции, везде съездил и письма написал. Я даже к гадалкам ходил. Некоторые из них говорили мне, что брат умер и передает мне привет из загробного мира. Одна пыталась меня уверить, что он сидит на дне глубокого колодца. Мне нужно обойти все колодцы в мире, иначе душа его никогда не обретет покой. Были и такие, которые обнадеживали – говорили загадочно: «Придет через три срока». И я жду его… Да-да, жду! Каждый день, каждую минуту жду, только это какое-то странное ожидание. Жду без всякой надежды, жду, будто бы не придавая значения его будущему приходу… Отличительное свойство этого ожидания – его протяженность и постоянство. Словно оно – неотъемлемая часть моих мыслей и моей жизни.

«Просыпаюсь от какого-то шума. Это совершенно неожиданно, поэтому сердце мое начинает испуганно колотиться. Пытаюсь понять, откуда этот шум. Все тело, и так изнуренное побоями, ноет из-за деревянной лежанки, будто по нему прошлись молотком. Потом, уже привыкнув к темноте, я рассмотрел, что в железной двери открылось маленькое зарешеченное окошко. Чья-то рука протягивала внутрь поднос, должно быть, с едой и водой. Я подошел к двери и выглянул в это окошко. Удалось разглядеть пожилое лицо с висящими, как у бульдога, щеками. Глаза «тюремщика» словно были незрячими.

Я призвал на помощь английский:

– Умоляю, поговорите со мной, скажите мне, где я!

Человек молча сунул мне в руки поднос, но я не успел удержать его, и все, что на нем было, с грохотом упало на бетонный пол, потом окошко закрылось, заскрипела железная щеколда, и я остался в одиночестве под враждебным взглядом серых стен».

Мехмед не едет. А у меня все качается под ногами, куда бы я ни шел. Сильнее всего качаются стамбульские пристани; я вообще испытываю тошноту от этого огромного города. Мне хочется сбежать отсюда, а самое ужасное – самое ужасное заключается в том, что я начал забывать брата. Прежде я каждую минуту, каждую секунду терзал себя мыслями: «Где же Мехмед? Где Мехмед?», а теперь начинаю потихоньку смиряться. Человек, как животное, привыкает ко всему.

«У меня отобрали часы, и поэтому я не понимал, сколько сейчас времени. В камере не было дневного света, и я давно перестал различать день и ночь. Вот как важно, оказывается, следить за временем! Как только понятие времени исчезает, человек постепенно, шаг за шагом, начинает опускаться до своей истинной животной сущности, которая таится до поры до времени в глубине его существа и которую всеми силами пытается придавить цивилизация. Я встал с деревянной лежанки и, встав на четвереньки, направился к железной двери и принялся жадно слизывать с пола баланду. Там же было и несколько лужиц воды, я слизал и их.

Не знаю, сколько прошло времени…. Окошко на двери вновь распахнулось, человек с бульдожьим лицом вновь протянул поднос. На сей раз я с благодарностью подхватил его. Можно раскатать катком человеческое тело, но душу раскатать катком гораздо проще.

Я так и чувствовал себя – будто меня катком раскатали. День за днем я продолжал превращаться в животное. Все естественные потребности я справлял в одном из углов камеры. Сначала из угла жутко воняло, потом запах стал меньше, а потом я и вовсе перестал его замечать. Однажды, когда вновь принесли поднос, я взял его и подошел к тускло мерцающей лампочке. Поднос был металлическим. В нем мне удалось разглядеть привидение с бледным лицом и отросшей бородой.

Лампочка была в железной сетке. Первые дни я пытался разбить ее, чтобы осколками перерезать себе вены, однако железная сетка оказалась такой мелкой и прочной, что все мои потуги пропали даром.

«Как меня зовут? – думал я. – Какое у меня имя? Какая у меня фамилия? Кто я? Неужели у меня в самом деле есть возлюбленная по имени Ольга, или вся прошлая жизнь – плод фантазий больного ума? Да-да, конечно же, все реально! Совсем как пьющие минареты в Стамбуле! А если ничего не было? А если все это – Борисов, Ольга, Людмила – существовало только в моей голове?»

Однажды я подошел к чертовой стене, которая не спускала с меня глаз, и начал с силой тереть по ее щербатой поверхности указательным пальцем. Кожа на пальце постепенно истончилась, а потом лопнула, и из ранки потекла кровь. Кровью я написал на стене огромными буквами ОЛЬГА. Меня охватило ощущение бесконечной радости и спокойствия. Мне начали нравиться мои душевные страдания и даже боль стертого пальца. Потому что боль напоминала мне, что я человек. Я сидел на лежанке и, глядя на слово ОЛЬГА, пытался оживить ее образ перед глазами. Это помогло мне победить стену. Стена сдалась. Теперь она была просто обычной, грязной, гадкой стеной, она больше не смотрела на меня и не следила за мной.