И весь ее джаз… - Иосиф Гольман

Ребята начали с отличной инструментальной пьесы.

Закончив, передали слово Ефиму. Он представил старшего Шевцова. Машка запела простенький, но берущий за душу блюз «Love me like a man» все той же Дайаны Кролл. А гости разошлись по салону, рассматривая цветастую Димину живопись.

Профессор же стоял в уголке, занимаясь двумя делами сразу. Он примечал, кто из гостей чем интересуется, чтобы позже сразу предлагать желаемое. А еще он слушал Машку, наслаждаясь ее голосом и всей этой странной штуковиной под названием джаз. Взять тот же блюз. Неграм хватило всего пяти нот. Это пентатоника, в отличие от наших семи. А ритмы? Потомки несчастных африканских рабов, где-нибудь в Новом Орлеане или Чикаго, через сотни лет после того как их предков силой оторвали от родной культуры, оставались ей верны. Ведь ритмы джаза уникальны и наблюдаются только в Африке. Здесь может быть несколько ритмов в одной и той же вещи. Они накладываются друг на друга. Поглощают друг друга. Но «работают», и каждый в отдельности.

Трудно быть хорошим джазовым барабанщиком. Особенно если ты родился не негром. Но Пашка очень старался. А еще ему безумно все это нравилось. Как и всем остальным членам «Машка-банд».

Береславский почувствовал на своем плече теплую руку.

— Ты доволен? — спросила Наталья.

— Пока что ничего не купили, — ответил Ефим Аркадьевич.

Но оба знали, что он — доволен.

Наталья обняла мужа и пошла менять экспозицию — коротенькое первое отделение подходило к концу.

Потом, когда музыка стихла, профессор представил младшего Шевцова, Никиту.

Здесь все было по-другому. Казалось бы, такое же буйство красок. Но если Дима писал красиво, то Никита — мощно. Ему и кисточки-то постоянно не хватало, орудовал лопаткой-мастихином, чтоб выразить весь космический мир своей души.

Вот его живопись Ефим любил искренне. Почти как оглоблинскую. И чем дальше — тем сильнее. Никита, при всем своем громадном росте и постоянном желании дать кому-нибудь в глаз, был существом совершенно душевно не защищенным. И, в отличие от остальных своих художников, в этом случае Ефиму приходилось заниматься не только финансовыми вопросами и вопросами искусства. А, например, еще проблемой «зашивания» художника. Тот попробовал все: от рок-музыки до монастыря. И, дойдя наконец до своего истинного предназначения, имел, к сожалению, неприятные обременения. Например, печень, которую сам сравнивал с арбузом. И кисти рук, вдрызг изрезанные на запястьях.

Ефим любил и жалел Никиту. Но поддержать его мог только одним — передав ему свою убежденность в его таланте. Что по мере сил пытался и делать.

Никита на слова реагировал очень остро. Любая похвала вызывала желание писать. А чем больше он писал, тем лучше становилась живопись — на самом деле ему просто не хватало профессиональной практики.

Так что Береславский искренне надеялся через какое-то время завести разговор с Верочкой Костроминой и про Никиту Шевцова.

Не всем гостям понравилось живописное буйство Никиты. Некоторые отходили к ранее снятым работам старшего брата. Ну и хорошо. Кому — поп, кому — попадья. А еще Ефиму нравилась присказка художников, которую он подцепил, проведя с ними год на измайловском вернисаже — знаменитом «Вернике». Она была очень оптимистична и гласила следующее: «На всякую бумажку найдется покупашка».

Впрочем, пока покупашки не нашлось ни на что. А двух из трех художников уже показали.

После очередной музыкальной паузы в бой пошла тяжелая артиллерия. Вадик Оглоблин не оставил равнодушным никого. Он либо бесповоротно нравился, либо так же бесповоротно раздражал.

— Нет, Ефим, ну ты мне объясни, ну почему он мужику лицо не дорисовал? — приставал к Береславскому по поводу «Спасителя» старый его приятель, владелец крупного колбасного производства. — У него что, краски кончились?

— Хорош бузить, Серега, — успокоил его устроитель. — Хочешь, купи за… (здесь последовала космическая цифра, раз в пять дороже, чем стояло в прайсе) и дорисуй. Если тебя так возмущает. А заодно приделай руки Венере Милосской. А то тоже непорядок.

Народ захихикал, и недовольные художником граждане воздержались от дальнейших нападок на его творчество.

После демонстрации Оглоблина его картины с мольбертов уже не снимали. А зрители могли видеть и их, и те, что стояли рядом, — братьев Шевцовых.

В салоне стало гораздо малолюднее. Народ рассосался по большому судну, сконцентрировавшись теперь в основном на корме.

Там было два помещения. Одно — почти закрытое, с крышей. Второе — только под навесом. Оба были заняты. Под крышей стихийно образовался круглый стол по важным бизнес-проблемам современности. На открытой палубе сидели романтики, часто — парами, наблюдая проплывающую мимо, освещенную солнцем Москву.

Романтизму добавлял кальянщик, то тут, то там раздувающий свои приборы.

Корабликов на реке было уже мало, видать, народ не верил, что возможно возвращение хорошей погоды. Береславский же рискнул — и не прогадал.

— Как коммерческие результаты? — спросил Дим Димыч.

— Пока никак, — вздохнул Ефим Аркадьевич. — Но мне нравится, — тут же повеселел он.

— А мне как нравится, — согласился Беркутов. — Я тут такие мосты навел — на три месяца работы. А насчет картинок твоих я подумаю. Есть идеи, где показать хорошим людям.

Это и есть товарищеская взаимопомощь. Или бизнесменская?

А «Васисуалий» уже дочапал до Кремля и теперь неспешно разворачивался в обратную дорогу. Народ глазел на башни и сверкающие купола.

— Представляешь, Ефим, он мне со дня свадьбы обещал прокатить по реке. И не прокатил, — жаловалась на мужа старая знакомая, владелица крупной типографии.

«Лет двадцать динамил девушку», — прикинул Береславский.

Муж стоял тут же и ловко отбодался:

— Как это не прокатил? А где мы сейчас с тобой находимся?

— Зачетно, — согласился профессор, тоже имевший опыт ловких ответов жене.

В основном публика собралась состоятельная, как и предполагал бизнес-план. Но были и друзья Ефима, миллионерами не ставшие. Впрочем, он никогда не мерил степень дружбы толщиной кармана претендента.

На обратном пути предполагалось главное отделение концерта.

Не все вернулись в салон, уж слишком притягательны были город и река воедино. Но человек сорок пришли. Остальные, кстати, тоже все слышали, через систему динамиков.

Пела Машка, пела Валечка Толоконникова. Пели дуэтом.

Все было мощно, вкусно, красиво.

В незапланированном перерыве — Машка листала на пюпитре ноты — микрофон у нее довольно бесцеремонно отобрал Курмангалеев.

— Ты это чего? — удивилась она.

— Прошу минуту внимания, — сказал в микрофон Джама.