Дневник пани Ганки - Тадеуш Доленга-Мостович

Я не смогла сдержать вспышки гнева:

– Отсутствие злой воли! Мне и правда кажется, будто ты порой теряешь способность судить здраво! Отсутствие злой воли! Она бросает тебя бог весть на сколько лет и вдруг требует, чтобы ты вернулся к ней, словно ничего не случилось, при этом угрожая тебе тюрьмой. Это мерзкая, злая, фальшивая и отвратительная женщина. И хотя ты такой наивный, что вбил себе в голову, будто она сохранила к тебе чувства, уверяю: за всем этим скрывается некий подвох!

– У меня нет ни малейших причин так думать.

– А у меня есть! У меня есть моя интуиция, которая меня никогда не подводит. Что же из того, что она богата. Есть весьма жадные до чужого добра богачи. Предложи ей деньги – и увидишь, она их примет. Если она дает тебе столько времени, то лишь затем, чтобы ты поверил, что так просто не выкрутишься. Ты мне достаточно рассказал о ней, дабы я видела ее насквозь. Это мерзкая, ухватистая бабища! Предложи ей деньги. На самом деле не давай ей ни гроша, пока она не даст тебе письменное свидетельство, что соглашается на развод, принимая вину за все на себя. И пока не отдаст тебе свидетельство о браке, которое похитила у тебя.

Убежденность, с которой я говорила, должно быть, подействовала на Яцека.

– У нас нет, – сказал он, – настолько большой суммы денег, какую она потребовала бы, будь все дело в этом.

– Что ж. Продай мои камешки, одолжим что-то там у родителей. Нельзя допускать скандала. В крайнем случае скажем обо всем отцу, и я убеждена, он, ни секунды не раздумывая, даст сколько сумеет, только бы замести следы этого отвратительного дела.

Яцек несколько минут сидел в молчании.

– Возможно, ты и права, – отозвался он наконец. – Я над этим подумаю. К счастью, время нас не торопит.

Я возмутилась:

– Как это – «не торопит»?! Ты что же, полагаешь, я рада жить в такой атмосфере? В постоянном ожидании скандала?

Яцек слабо улыбнулся:

– Это и мне не в радость. Если бы ты только могла знать, насколько угнетающими были для меня эти недели… Я не говорил тебе, поскольку надеялся, что мне удастся решить все. Но теперь посчитал необходимым признаться во всем. Я так устал… Хотел твоего совета и благодарю тебя за него. Ты очень добра ко мне, хоть и полагаешь, что я этого не заслуживаю. – Он встал и добавил: – Поступай, как сочтешь необходимым. Помни лишь одно: открыть эту тайну кому бы то ни было – все равно что рассказать о ней всему городу.

– Не бойся. Это я и сама понимаю.

– Будь это возможно, за помощью следовало бы обратиться к твоему отцу. Он, как известный адвокат, вероятно, сумел бы найти какой-то выход.

– Да, – признала я. – Но это уничтожило бы тебя в его глазах навсегда.

– Я знаю. И потому ты единственная, кому могу довериться.

– Жаль, что не три года назад, – ответила я так холодно, как только сумела.

От его обычной непринужденности не осталось и следа. Я чувствовала, что он не уходит, поскольку не знает, как же со мной попрощаться. Он спросил еще, не нужно ли мне чего-нибудь на ночь, а потом быстро поцеловал мне руку и вышел.

Был уже почти час. Естественно, о сне я и мечтать не могла. Вероятно, это и к лучшему. Во всяком случае, мне удалось по горячим следам записать весь разговор.

Сейчас семь утра. Сквозь шторы в мою спальню вползает свет. В очередной раз измерю температуру и лягу спать. Только потом, полагаю, уясню все для себя и подумаю над выводами, которые из этого следует сделать. А в данный момент знаю две вещи: возможно, Яцек заслуживает презрения меньше, нежели я считала, – и к тому же он менее достоин моей любви, чем мне казалось. Как он мог так сильно любить эту выдру?!

Вчера у меня была настолько высокая температура, что и писать не хотелось. Доктор приходил дважды. Яцек весьма тактично не навязывал мне своего общества. Хотя доктор полагает жар нормальным явлением при болезни и утверждает, что тут нет ничего общего с нервами, я убеждена: это результат ночной беседы с Яцеком. Я так ему и сказала.

Мама все время сидела со мной рядом, изрядно встревоженная. Напугана она была настолько, что подала мне вместо лекарства ложку перекиси водорода. К счастью, я вовремя заметила это и не выпила. Кстати сказать, дядя Альбин, возможно, отчасти и прав в своих суждениях об интеллекте мамы. Вечером я, говорят, бредила. И по исключительно благоприятному стечению обстоятельств в комнате на тот момент никого, кроме мамы, не было. С ее слов я знаю, что говорила что-то о Роберте, о стрельбе и мертвых курах. Вроде бы произнесла я и множество других имен. Но маму расспрашивать было без толку. Она ничего не могла сказать связно. Тем лучше. Порой не слишком острый интеллект может даже пригодиться.

Нынче я чувствую слабость, зато на душе у меня куда спокойней. На переживания свои в последние недели гляжу словно с перспективы дел минувших и не касающихся меня непосредственно.

Сейчас заканчиваю писать. Приехал Доленга-Мостович и собирается через час проведать меня. Как же чудесно! Наконец я найду кого-то, кому могу доверять и у кого можно попросить совета. Наперед обещаю себе сделать, как он скажет. Нужно приказать поменять постель, а самой – переодеться. К счастью, у меня еще есть полбутылочки «L’Aimant». Он очень любит эти духи. (Хотя они, кстати, совершенно немодные.)

Представляю себе, как он удивится моим ужасным переживаниям. У меня есть право полагать, что он никогда не считал меня гусыней, но и помыслить не мог, чтобы со мной произошли такие необычайные происшествия.

Итак, он был у меня. Собственно, уже в прихожей повстречался с Яцеком, который как раз уходил. Я слышала, как они обменялись несколькими общими фразами. Мне кажется, Тадеуш не любит Яцека, хотя никогда не говорил об этом и даже не давал этого понять. Отношения между ними с самого начала, со знакомства, не выходили за рамки товарищеских.

Тут автор дневника ошибается. У меня нет и никогда не было ни малейшей причины чувствовать какую-либо неприязнь к пану Реновицкому. Я всегда полагал его человеком с любой точки зрения достойным, одаренным немалыми способностями и незаурядным вкусом, о чем может свидетельствовать хотя бы сделанный им выбор жены. Если мы за несколько лет нашего знакомства и не сблизились, то это было результатом двух причин: во-первых, плоскости наших интересов несколько различались, во-вторых же, именно пан Реновицкий давал мне почувствовать определенный холод и дистанцию. Впрочем, я не ставлю ему это в упрек, отдавая себе отчет о причинах его прохладного ко мне отношения – быть может, и не имеющих под собой почвы, но для него довольно важных. (Примеч. Т. Д.-М.)

Яцек провел его в мою комнату. Не знаю, догадывался ли он, что вводит ко мне человека, чье мнение повлияет на мое дальнейшее поведение, однако в любом случае он позволил себе замечание, не лишенное глубокого смысла – приправленное легкой улыбкой: