Человечность - Михаил Павлович Маношкин

Лейтенант Казеев привел с полроты бойцов, усталых и возбужденных: наконец-то свои!

Будничные, такие приятные заботы охватили старшего лейтенанта Босых. Он принимал людей, распоряжался, чтобы их накормили и дали им отдохнуть. Потом он знакомился с командиром приданного ему дивизиона семидесятишестимиллиметровых пушек, побывал у минометчиков. Он отдавал приказы энергично и четко, и никто не подумал бы, что сейчас его волновала не только батальонная траншея.

— Работы не прекращать! — покрикивал Босых. — Здесь станем крепко!

Бойцы знали: это — не слова, а выраженный словами закон, не подлежащий никакой коррективе. Крепко стоять было для них теперь так же естественно, как степь, как солнце.

Из-за Дона неторопливо летела «рама». «Шугануть бы ее чем…» — рассердился Босых. Будто повинуясь его желанию, за спиной загудели два ястребка. «Наши, краснозвездные!.. Заждались мы вас… Дайте ей как следует!»

Ястребки напористо атаковали «Раму» — один тут же загорелся.

Второй сделал круг и снова пошел в атаку.

— Эх, браток-браток… — тяжело и горько вздохнул Босых. Бойцы перестали копать и тоже смотрели на воздушный бой. В этой схватке было что-то символическое и очень близкое им.

На этот раз задымилась «рама» и врезалась в землю. Истребитель покачал крыльями и повернул назад.

— Спасибо, друг… — выдохнул Босых, взволнованный воздушным боем и воспоминаниями о товарищах, ценой своей жизни преградивших за Доном путь врагу.

Подошел и остановился рядом полковой комиссар Храпов. Будто продолжая мысль Босых, сказал:

— Не зря все было, комбат… Здесь будем стоять.

— С этого надо было начинать, товарищ полковой комиссар!.. Храпов понимал, что имел в виду комбат.

— Не зря все было, не зря. А я тебе пополнение привел!

Босых увидел группу младших лейтенантов и лейтенантов. У одного была забинтована голова. Босых не поверил глазам: перед ним стоял лейтенант Королев. Они обнялись.

— А ведь тебя похоронили!..

— Хорошая, говорят, примета. А где мой взвод?

— Там…

Королев заторопился к траншее.

— Лейтенант? — Лагин с удивлением и радостью смотрел на взводного, воскресшего из небытия.

— А еще кто здесь?

— Больше никого, один я…

— Еще Седой — он в полковой разведке, у Фролова…

Они присели около траншеи, закурили. Лагин рассказал, как выходили из-за Дона.

— А мне пришлось самому добираться. Пока лежал без сознания, все ушли.

— Наговорились? — прервал их разговор Босых. — Принимай, лейтенант, вторую роту, отдохнем потом. Начнем, брат, сначала…

* * *

Был август сорок второго года, а впереди было еще почти три года боев. Тому, кто услышит жаворонка в послевоенном небе, эти события вспомнятся лишь как небольшой эпизод очень трудной войны.

Книга третья. АНТИМИР

Встань! Победи томленье, нет побед,

Запретных духу, если он не вянет,

Как эта плоть, которой он одет!

Данте Алигьери «Божественная комедия» («Ад»)

1

В ПРЕИСПОДНЕЙ

— Лос! Лос![5]

Серые тени бредут по серой дороге. Их скрючило солнце, отчаянье, голод, жажда. Они не имеют права остановиться, выпить глоток воды. Они вообще не имеют никаких прав. В жизни ничего подобного не бывает. Они бредут за гранью жизни.

Одна из теней — человек, у которого раньше было имя и фамилия Женька Крылов. У него были еще мать и сестра, товарищи и друзья, надежды и мечты, гордость и честь — целый мир. Все это осталось за гранью жизни. Он уже не существовал как личность, никому не был нужен. Его эмоции и интеллект значили теперь не больше, чем пыль, а пыль можно развеять по ветру, в нее можно плюнуть — кому придет в голову дорожить ею? Он стал тенью и утратил право на эмоции, на интеллект, на человеческое достоинство. Он превратился в людскую былинку, которую унесло в антимир.

Все функции живого человеческого тела свелись здесь к примитивным изначальным основам — двигаться, дышать. Только бы не упасть, не смешаться с дорожной пылью, не быть обыкновенным навозом для окаменевшей степи…

Это невозможно осмыслить, такая задача не по плечу человеку, наделенному разумом и чувствами. Здесь, за гранью жизни, иные измерения. Все сорвано, вздыблено, лишено логики. Палящее солнце не греет, в бескрайней степи тесно, солидарности между людьми нет, нет признаков живого. Медленно тянутся по сторонам хутора. Вдоль дороги стоят женщины — в глазах боль и тоска. Не ведут ли мужа, сына, брата и отца? Боже, как страшны тусклые взгляды мужчин…

Женщины подходят ближе, протягивают крохи хлеба самым жалким из идущих, но уже несколько рук хватают женские ладони.

— Лос! Лос!

Обладатель куска хлеба спешит в глубь колонны, торопливо проглатывает частицу вещества, поддерживающего плоть. Только бы идти, только дотянуть до привала. Привал — когда устанут конвойные, сядут обедать… Катастрофа придавила Женьку Крылова. У него застыло в груди, омертвел разум.

Привал. Серые тени валятся сбоку дороги, прикрывая чем можно головы от жестокого солнца. «Этого не может быть, такое невероятно!» — кричала Женькина плоть, а его разум молчал, задавленный непомерной тяжестью.

Женька Крылов лежал вниз лицом и пытался в страшном единоборстве с этой тяжестью воскресить в себе мысль, но искорка ее, едва зародившись, вязла в жутком холоде, гасла в пылающем мозгу. Женьке лишь на мгновенья удавалось выделить из общей картины отдельные эпизоды, которые тут же снова сливались в одно полное отчаяния полотно. Между разрозненными образами не было взаимосвязи, они выплывали и гасли, вытеснялись другими образами, и если что роднило их между собой, то лишь их нереальность. Подкованный гвоздями сапог, уродливый, с короткими, твердыми, будто из дерева, голенищами, приближается к Крылову, упирается в него. Так делают, когда раскачивают лежащее на земле бревно. Но Женька Крылов не был бревном, просто у него от боли свело тело. Сапог же раскачивал его, как бревно, а вокруг кричали и хохотали нереальные в своей нездешности существа, и Женька закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Но в полумраке небытия медленно проступило усталое лицо матери: «Как же это, сынок?..»

Ее лик заслонила другая картина: головы в касках, поблескивающих на фоне оранжевого неба, комиссар, соскочивший с коня: «Осторожнее, Крылов, запоминай дорогу!»

Потом его куда-то вели, он шел, пока не различил на земле комья человеческих тел. Во рту у него было горько от полыни, из глаз струилась горечь, и в груди было горько, и земля и ночь были горькие…

Он сел, огляделся, будто хотел удостовериться, что не спит, что в действительности ничего подобного не было, а был лишь кошмар, который следовало стряхнуть с себя.

Вдоль дороги