Лето злых духов Убумэ - Нацухико Кёгоку

«Нет, ничего не случилось».

Я не виделся с мамой с тех пор, как мы вернулись домой на Новый год. Но сейчас я припомнил, что – возможно, потому, что мама проработала многие годы школьной учительницей, – она никогда не носила кимоно, что было довольно необычным для женщины ее поколения. Единственной японской одеждой, которую я на ней видел, были женские рабочие штаны момпэ, которые все носили во время войны.

При чем тут японская традиционная одежда?

«Что это была за женщина, которая носила кимоно?»

– Рёко Куондзи.

Наконец я пробудился от сна.

Моя жена удивленно округлила глаза и сказала:

– Тацу-сан, – она всегда называла меня так, когда мы были наедине, – пожалуйста, объясни толком: кто такая эта Куондзи? – В ее голосе послышалось подозрение.

Услышав имя «Куондзи», произнесенное моей женой, я почувствовал сильное смущение, хотя и сам не понимал почему. Я уклончиво пробормотал что-то, похожее на извинение.

Моя жена Юкиэ была младше меня всего на два года, то есть ей было двадцать восемь или двадцать девять лет. Я совершенно безразличен к возрасту – я и свой-то собственный называю неуверенно. Юкиэ, впрочем, выглядела старше своих лет. Полагаю, про нее можно было сказать, что она выглядела «остепенившейся», но в действительности виной всему, думаю, была ее тяжелая жизнь. Она часто уставала. Когда мы впервые встретились, Юкиэ была девочкой восемнадцати или девятнадцати лет, так что это не бросалось в глаза, но в последнее время я все чаще видел ее вымотавшейся и измученной. Торакити намедни расточал ей комплименты, и действительно, временами я все еще бывал заворожен ее красотой, но в другое время ее внешность казалась мне самой заурядной. Это были те самые моменты, когда Юкиэ была ужасно уставшей, так что я всегда чувствовал некоторую свою ответственность.

Сейчас жена тоже выглядела уставшей.

– Ты не ребенок, чтобы продолжать видеть сон, уже проснувшись, – сказала она со смехом и налила мне чашку горячего чая бантя[77].

Искренний смех моей жены всегда приводил меня в чувство. Но все же в то утро даже с веселыми морщинками, собравшимися в уголках ее глаз, она выглядела осунувшейся и изможденной.

– Скажи мне, Тацу-сан, чем ты в последнее время занят? Ты каждый день куда-то уходишь и с каждым днем выглядишь все хуже и хуже.

– Что? – возразил я. – Это же не история про Пионовый фонарь или что-нибудь в этом роде. Не стоит беспокоиться. Я собираю материал для нового романа.

На самом деле это действительно походило на известную историю XVII века про Пионовый фонарь, в которой мужчина влюбляется в прекрасную женщину и проводит с ней ночь, чтобы наутро обнаружить, что занимался любовью со скелетом. Не в силах избавиться от чар и понимая, что с каждой ночью силы оставляют его, он окружает себя защитными талисманами и заклинаниями, чтобы защититься от призрака, но однажды забывает о них – или, в другой версии истории, его предают, – и впоследствии его мертвое тело обнаруживают в могиле в обнимку с костями его призрачной возлюбленной.

Однако по какой-то мне самому не ясной причине я не рассказал моей жене об этом деле. Не потому, что я не хотел волновать ее, – скорее, я испытывал из-за всего этого чувство некоей стыдливости.

Но все же, что это был за кошмар, который я только что увидел? Сколько ни старался, я не мог заставить себя вспомнить никаких подробностей, но я был практически уверен, что видел Рёко Куондзи. Теперь, хотя всего лишь за мгновение до того, как сесть на эту подушку, я пребывал во сне, воспоминания о нем казались такими расплывчатыми и зыбкими, словно это произошло столетие назад. Конечно, я мог быть уверен, что все это ничего не значило, поскольку накануне Кёгокудо с легкостью развеял последние остатки мистического тумана, окутывавшего сновидения. Но все же еще некоторое время я не мог избавиться от отголосков этого сна.

К счастью, Юкиэ была не из тех жен, которые любят поговорить с мужем о его работе, так что в то утро я смог покинуть свой дом без дальнейших объяснений. Я не мог заставить себя избавиться от ощущения, что каким-то образом обманываю ее или утаиваю от нее что-то, но решил об этом не беспокоиться – ведь, в конце концов, я ей не изменял.

Однако, хотя мне и удалось ускользнуть из дома беспрепятственно, – едва выйдя на улицу, я тотчас оказался в несколько затруднительном положении, поскольку совершенно не представлял себе, как добраться до квартала Дзосигая. С тех пор как я ездил в район Тосима на северо-западе города, прошло много лет, и я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь бывал там со времен той студенческой поездки с друзьями на праздник в храм Кисимодзин. Даже до войны это место не произвело на меня хорошего впечатления. Там находилась лечебница для душевнобольных в Сугамо, и еще тюрьма. Кроме того, там были сплошные кладбища. Такое у меня сложилось впечатление.

Конечно, был еще университет Гакусюин в Мэдзиро, в южной части района – прекрасное частное образовательное заведение, открытое в эпоху Мэйдзи специально для потомков японской аристократии, – а в Икэбукуро находился университет Риккё; но ни одно из образовательных учреждений никогда не занимало сколько-нибудь заметного места в моем мысленном образе Тосимы.

Вдобавок к этому во время войны район сильно пострадал от бомбежек – я слышал, что он практически полностью сгорел. А из его пепла восстали черные рынки. Они разрастались и процветали, подобно сорнякам на плодородной выжженной земле, один за другим возникали из-под обломков, пользуясь кратким периодом, пока еще не восстановились закон и порядок. Я слышал, что во времена их расцвета по всей стране насчитывались десятки тысяч таких мест.

Черные рынки были мне ненавистны. Полное отсутствие порядка, грубый гомон буйной толпы: каждый стремится самоутвердиться, взяв верх над другими, борясь за свое право выжить в этом клокочущем хаосе, – все это вызывало во мне отвращение. По этой причине я ни разу в жизни не посещал черный рынок.

Конечно, некоторые утверждали, что подобные рынки были единственным местом, где можно было увидеть изначальную природу и силу человека. Возможно, они и правы. Без жизненной энергии черных рынков наше нынешнее экономическое восстановление было бы невозможным. Но все же мне все это казалось не вполне человеческим… впрочем, я и сам не мог сказать, что значило для меня «жить по-человечески».

Во время войны мы отнимаем чужие жизни против нашей собственной воли и желания. Можно сказать, что на поле боя нет ничего человеческого. Однако если мы предполагаем, что людьми нас делает то, что отличает нас от животных, то постоянно повторяющаяся противоестественная бойня и жестокие убийства себе подобных в войнах должны называться человеческими. Эти размышления приводили меня к мысли, что я на самом деле не понимаю, что вообще значит быть человеком. На поле боя я всегда дрожал от страха смерти, как бездомная собака, и именно это, полагаю, было моим самым человеческим поступком.