План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941-1945 - Алан Кларк

«Мой замысел… состоял в том, чтобы только войти в Ростов и уничтожить там мосты через Дон, но не удерживать этот далеко выдвинутый рубеж. Но геббельсовская пропаганда так раздула наш захват Ростова – это приветствовалось, [как будто мы] «открыли ворота к Кавказу», – что мы не могли выстоять. Моим войскам пришлось удерживать Ростов дольше, чем я рассчитывал, и в результате мы понесли поражение».

Каковы бы ни были расчеты Клейста в Ростове, он удивительно небрежно организовал свой северный фланг, прикрыв его всего несколькими батальонами войск сателлитов – итальянцами и венграми. В отличие от него Тимошенко собрал три свежие армии из местных призванных контингентов и из закавказского резерва и в первый же день отбросил сателлитов. (Как мы увидим дальше, немцы очень туго усвоили выводы из этого урока.) Клейсту пришлось покинуть Ростов в такой спешке, что были брошены 40 танков и большое количество ремонтных машин. Когда у Клейста начались неудачи, Рундштедт заявил своему начальству в ОКХ, что намерен отойти на рубеж реки Миус. Гитлер запретил это и после того, как Рундштедт стал угрожать уходом в отставку, назначил на пост командующего группой армий Вальтера фон Рейхенау. Как Ростов стал местом первого массового отступления германской армии с 1939 года, так и Рундштедт стал первым высшим командиром, уволенным в срочном порядке. Это были предзнаменования уже нового рода, но Гитлер истолковал их по-своему. Он считал, что русские слабы в наступлении; это было достаточно наглядно выражено в сражениях на Волхове. Ответом должна быть решительная, стойкая оборона. А если профессиональные военные с классической «подготовкой» в тактическом искусстве думают по-другому, тогда нужно искать помощи от самого фюрера. Приказы на последние атаки 2-го и 3 декабря были отданы на этом не сулящем ничего хорошего фоне, и они исходили из крайне опасного предположения, что русские будут неспособны на серьезное контрнаступление, даже если германская армия будет измотана.

Таблицы численности войск в оценке штаба Грейфенберга все еще выглядели достаточно внушительно, и так как каждая армейская часть и находившиеся под сильным давлением танки, прикрывающие фланг Гёпнера на канале Москва – Волга, имели приказ перейти в наступление, казалось, есть шанс, и русский фронт расколется хотя бы в одном месте. Но хотя воля была, чисто физически выполнение этой задачи было невозможным. На некоторых участках фронта температура понизилась до 40 градусов мороза, и затворы ружей замерзали полностью. Масло в танках и грузовиках стало напоминать деготь; трудно было даже завести двигатели, пластины в аккумуляторных батареях покоробились, блоки цилиндров трескались, оси не проворачивались.

Сам Бок мог подниматься с постели только на три-четыре часа в день. Прошел только месяц с тех пор, как он напомнил своему штабу о битве на Марне, которую посчитали проигранной, когда ее еще можно было выиграть. «Оба противника прибегли к своим последним резервам, и победит тот, у кого сильнее решимость». Теперь же он потерял веру. Если бы Браухич был здоров, он мог вмешаться – хотя, зная его гибкий характер, едва ли это вероятно. Но сейчас он просто лежал, задыхаясь, с лицом зловещего синевато-серого оттенка. «Большая тревога за здоровье Браухича», – чопорно пометил Гальдер в дневнике. 4 декабря ОКВ обсуждало вероятность того, «что главнокомандующий, возможно, попросит о своей замене по состоянию здоровья». Но к этому времени накопились все элементы катастрофы: германское наступление выгорело дотла, и с ним вся ударная мощь вермахта. До контрудара Жукова оставалось двадцать четыре часа.

В последний день наступления задул сильный ветер. Многие пехотные дивизии до этого соорудили укрытия, и теперь им не хотелось подниматься из них в атаку сквозь метель, когда видимость падала до 50 футов и менее. Но одна дивизия, 258-я, все-таки смогла прорваться в глубь русских позиций за короткие послеполуденные часы 2 декабря. Вокруг этого эпизода стали множиться мифы и легенды. Правда ли, что немцы «видели башни Кремля, на которых отражалось заходящее солнце» или что они были остановлены «русскими рабочими, ринувшимися на них из своих фабрик и сражавшимися молотками»[67], но остается тот факт, что это нельзя было назвать прорывом, так же как и всю операцию нельзя назвать наступлением в полном смысле слова. Скорее это было последним спазмом в отчаянной конвульсии, которая чуть не оказалась фатальной.

В течение ночи с 4-го на 5 декабря русские войска всего Северо-Западного фронта перешли в наступление, и к 6 декабря группа армий «Центр» оказалась под сильнейшим давлением по всему периметру. Русские повели в бой не менее 17 армий[68], руководимых новым поколением командующих – Коневым, Власовым, Говоровым, Рокоссовским, Катуковым, Кузнецовым, Доватором. Эти имена вселяли страх в немецкого солдата на всем протяжении войны. В течение нескольких дней все три главные группы войск Бока – танковая группа Гёпнера, Клюге и Гудериана – потеряли контакт друг с другом, и стало казаться, что вся группа армий вот-вот развалится. Сама неожиданность этого перехода от наступательных действий к отчаянной обороне вызвала распад германской позиции на тысячи участков. Изолированные части вели местные бои, в то время как их машины стояли, стрелковое оружие промерзло (только гранаты оставались эффективным оружием), а половина солдат, обмороженных и страдающих от дизентерии, спасалась шнапсом.

«Кишечные расстройства», на которые жаловался Бейерлейн в ноябре, теперь свирепствовали во всей армии. Однако в такие дни, как 10 декабря, когда Гудериан записал, что температура понизилась до минус 63 градусов (52 градуса по Цельсию), смертельно было даже присесть в кустах, и «много людей замерзли до смерти во время отправления естественных потребностей». Те, которые еще могли есть, смотрели, «как топор со звоном, как от камня, отскакивает» от мерзлой конины, а масло пилят пилой.

Один солдат, которому налили кипящий суп из полевой кухни, шарил по карманам в поисках ложки. Когда через тридцать секунд он ее нашел, суп был еле теплым. Он начал есть его, торопясь изо всех сил, не теряя ни мгновения, но суп был уже холодным и начал замерзать.

Негде было спастись от этого ада. Уловка старых солдат – преднамеренное увечье – являлась не только преступлением, каравшимся смертью, но означала мучительную смерть от обморожения и газовой гангрены. Некоторые солдаты кончали с собой, взрывая ручную гранату, крепко прижатую к животу. Но и тогда последнее слово было за холодом: «обожженная плоть становилась как камень через полчаса». Неудивительно, что награда для тех, кто участвовал в этой первой зимней кампании на востоке, была известна под названием Gefrierfleisch Orden, ордена мороженого мяса.