Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Засим осмеливаюсь тоже умолять Ваше Величество в доставляемом Вам 2 раза в неделю «Гражданине», если сие возможно, удостаивать пробегания в конце каждого № Дневника. Не знаю, почему, но убежден, что в связи с этими нецензурными выдержками, Вы изволите найти кое-что интересное.

От всей души Ваш верноподданный К. В. М

23 мая

[Дневник 19 апреля – 22 мая 1885]

19 апреля Легенды о Царе.

21 апреля Дворянский юбилей. Промахи гр. [А. А.] Бобринского.

23 апреля Слухи и толки по пов. преемства гр. [Д. А.] Толстого.

29 апреля О самодержавии.

1 мая Пермяк о Пермской губ.

9 мая Статья [В. В.] Крестовского об Афганской границе.

10 мая О дворянском банке.

12 мая Два предводителя после приема у Государя.

15 мая У К. П. П[обедоносце]ва.

16 мая Между моряками.

20 мая Несчастный.

22 мая Честный старик.

Замечательно, что со всех сторон и во всех домах говорят об отъезде Государя в Москву, точно это факт решенный. По Невскому потянулся ряд придворных карет, в чехлах. Куда едут? В Москву, решают все. Даже в таких серьезных кружках, как Английский клуб, говорят о поездке Царя как о событии несомненном[165]. Цель поездки двоякая: объявить Манифест о войне[166] и праздновать Дворянский юбилей[167]. В Москве, говорят мне, ждут Государя тоже. За последние дни настроение к войне обострилось. По мнению москвича одного, между купечеством идет толк такой: приезжай, Государь, и скажи нам, что на войну денег мало, мы бы показали нашему Царю, мало ли у Него денег! Поворот от сонливого равнодушия к патриотическому настроению несомненен.

Легенд уже много ходит. Главные вертятся все около [Н. К.] Гирса и рисуют его страшно испуганным и запуганным – перед Государем, твердым, спокойным и неустрашимым. Такая легенда, например: Гирс приносит Государю проект ответной депеши на имя [Е. Е.] Стааля. Государь ее взял, прочел, потом взял карандаш и все зачеркнул, сказав: «Завтра я вам пришлю другой проект, вы его подпишите и отправите». Действительно, на другой день Гирс получает другой проект, читает и восклицает: «Comme c’est bien écrit!»[168]

Вторая легенда уверяет, что Государь совсем устранил Гирса на эти дни, а сносится прямо с [И. А.] Зиновьевым.

Третья легенда о разговоре с министром финансов по поводу войны. Денег нет, будто бы сказал Бунге.

– У меня 70 миллионов, и у моего сына есть несколько миллионов, – будто бы ответил Государь, – на эти деньги можно начать войну, и я уверен, что таких, как мы, найдется в России несколько!

Легенда эта ходит в бельэтажах, в клубах и в народе.

Не могу сказать, чтобы впечатления сегодняшних торжеств были особенно удовлетворительны. Они – петербургские – эти впечатления, а Петербург никогда не дает того, что может желать русское чувство. Открытие выставки мизерное, жалкое[169]. Какого-то архиерейчика засунули с двумя попиками в маленькую комнату Соляного городка, с дурными в добавок певчими, наехали гости, толкотня, давка, и больше ничего. Самая выставка, что за мизерность! Неужто не нашлось места в Петербурге более удобного и поместительного! К 2 часам мы съехались в Дворянском Собрании. Зал наполовину пустой. На галереях масса дам в роскошных туалетах. Царская ложа полна. В публике шел толк, что ждут Императрицу. Проповедь Арсения перед молебном – казенная и пошлая. Пение Исаакиевского и митрополичьего хоров: «Тебе Бога хвалим» изумительно прекрасное. После многолетия произошло нечто, смутившее многих. Виноват предводитель [А. А.] Бобринский. Он везде и всегда мальчишка. По общему мнению, ему следовало перед началом молебна попросить всех членов Царской фамилии сойти из ложи в залу и стать впереди молящихся. Тогда бы этой смутившей всех неурядицы не было бы. Архиерей поцеловал крест, повернулся, дал его митрополиту Московскому[170] поцеловать, затем стоит, все оглядываются на Царскую ложу; тут опять Бобринский дал промах; ему бы пойти и попросить великих князей сойти и приложиться к кресту, нет, он идет к архиерею и отправляет его в ложу; архиерей через залу с крестом в руках идет и по ступеням взбирается в ложу. Все смутились, ибо вышло, что члены императорской фамилии как будто не удостоили сами пойти к Кресту, а потребовали, чтобы Символ Спасителя пришел к ним. Словом, вышло проявление неуважения к Святыне, которого, очевидно, не хотели сделать никто из членов Императ[орской] фамилии. А случилось благодаря бестактности и ненаходчивости Бобринского.

Он и мальчишка, и глуп, и очень самодоволен.

– Будут речи, – спрашивает его кто-то.

– Разумеется нет.

– Отчего разумеется?

– Оттого, что то, что надо сказать, не позволят сказать, а что можно сказать, мы не хотим сказать, – ответил этот глупый и пошлый мальчишка.

Затем опять какофония.

Рескрипт[171] с его прекрасными мыслями совсем пропал, как чтение и как эффект. Очевидно, читать его должен был или губернатор[172] или И. Н. Дурново! Вдруг поднимается на 2 ступени близ Царской ложи мальчишка предводитель и читает рескрипт скверно, не громко, без чувства и каким-то нерусским акцентом!

Одним словом, досада взяла, и только! Да вдобавок он забыл пригласить петербургских дворян специальным приглашением, этот мальчишка! Рескрипт, как слышу, все хвалят. Но жаль, что в нем помещено было о банке; впечатление высокого настроения сейчас же портится: выходит, как будто банк есть награда дворянству за преданность, и как будто в банке спасение дворянства! Жаль, очень жаль, что по случаю юбилея ничего не сделано для воспитания дворянских детей. Это главная, существеннейшая из всех нужд. Я говорил об этом с И. Н. Дурново.