Отцы наши - Ребекка Уэйт

— Мне? — удивилась Катрина. — Конечно, нет.

— С Джилл иногда сложно иметь дело, — сказал Джон.

— Но ведь это единственный член моей семьи. — Мама не в счет, решила Катрина. Она ей теперь почти не звонила: у нее не было сил на еще одного подопечного после того, как родился Никки, — но она иногда посылала ей открытки, впрочем, мама на них не отвечала.

— Теперь я твоя семья, — отрезал Джон. — Больше тебе никто не нужен.

Она чувствовала, что это правда. Обосновавшись в собственном доме с мужем, сыном и вторым ребенком на подходе, наконец-то поверив, что она освоилась со всем этим, Катрина испытала что-то похожее на удовлетворение.

Но призрак беспокойства остался. Кроме ново-обретенного покоя, Катрина видела, что мир вокруг нее сжимается и сужается, пока от него не осталось только желание, чтобы муж был счастлив, а оба ребенка — рожденный и еще не рожденный — были здоровы. Она не знала, оттого ли это, что теперь у нее есть все, чего она хотела, или же со всеми так происходит, что когда они по-настоящему взрослеют, то перестают ожидать от жизни того, что раньше.

4 

Она так и не смогла выяснить, что же пошло не так между ними с Джоном после рождения Томми, почему Джон совершенно потерял терпение, когда появился второй ребенок. Роды были тяжелыми, и в конце концов Томми появился на свет в результате кесарева (слава богу, Катрина настояла на родах в больнице на большой земле — Джон хотел домашние роды). Катрина долгое время была слаба и почти ничего не могла делать по дому, хотя и старалась. Она в общем справлялась с тем, чтобы нянчиться с Никки и новорожденным, но многое другое запустила. Сначала ей помогала Фиона, но Джону, когда он понял, сколько она всего делает, это не понравилось. Он решил, что создается впечатление, что он не заботится о собственной жене. Так что Катрине пришлось отдалиться от Фионы, сказать, что она сама вполне справляется и что Джон теперь чаще бывает дома.

Но возможно, его раздражала не ее слабость. Может быть, он все это время ждал, где она споткнется, и до этого момента все еще верил, что она ему подходит, может быть, даже верил, что она может его спасти. Но каковы бы ни были его мечты, они полностью развеялись, когда их второму сыну исполнилось полгода.

— Ты так располнела, — упрекнул он ее. — Я знаю, что некоторые женщины запускают себя, когда у них появляются дети, но не думал, что ты из таких. Когда мы встретились, ты не казалась мне ленивой.

Катрина подумала, не обманула ли она его и в этом. Во всяком случае, не нарочно. Но она сама начинала считать себя ленивой. Все давалось ей с таким трудом.

Когда она плакала — а это теперь случалось часто, — Джон говорил, что она психически неустойчива, и, вероятно, так и было.

— С тобой тяжело, — заявлял он, и иногда это выходило у него даже ласково, но ей все равно всегда было стыдно.

Катрина пыталась измениться, чтобы соответствовать представлению Джона о том, какой она должна быть. Она ела очень мало, чтобы поскорее сбросить вес, пыталась быть радостной и веселой, когда он возвращался из Обана или выходил по вечерам из кабинета, старалась не разражаться слезами от малейшего его замечания.

— Ты такая обидчивая, — говорил он.

Катрина не понимала, куда делась вся любовь и радость первых лет, но она считала, что, если бы только получше старалась, обращала бы на него больше внимания, они бы не ускользнули незаметно у нее между пальцев.

Несмотря на все ее старания, они теперь часто ссорились, и Катрина знала, что Джон бывал прав, когда говорил, что она во всем виновата. Она выходила из себя, как никогда раньше, а он просто стоял и смотрел на нее с этой своей печальной полуулыбкой, как будто с самого начала знал, что все кончится криками, и все-таки надеялся, что ошибается. Она теперь все время его разочаровывала. Когда Катрина вот так вот злилась, потом она даже не могла вспомнить, как это произошло, кроме тех случаев, когда Джон говорил ей жестокие вещи; и чем больше она пыталась оправдаться, тем ниже падала в его и в своих собственных глазах. Она, которая в детстве была такой спокойной и сдержанной, наконец узнала, что значит быть вне себя.

Она не могла поверить, что кричит на него. Он на нее никогда не повышал голоса.

— Ты из неправильной семьи, — оправдывал ее Джон. — Ты не знаешь, что такое нормальные отношения. Это на самом деле не твоя вина. Но мне от этого не легче. Мать тебя искорежила.

Была ли она искорежена? Катрина размышляла об этом слове, об этом уродливом слове, которое звучало так, как будто само было скрючено. Оно вертелось у нее в голове, пока она делала домашние дела. Возможно, именно из-за него она допускала глупые ошибки — у нее подгорала еда и садилась любимая рубашка Джона (она и не подозревала, что у Джона есть любимая рубашка, пока она не села).

— Я же говорил тебе не класть ее с остальными, — сказал Джон, укоризненно демонстрируя ее. Рукава стали слишком короткими, а все остальное — странно узким.

— Я не знала, что это ручная стирка, — ответила Катрина. — Извини. Я думала, что она такая же, как и все остальные. — И что это за рубашка, которой нужна ручная стирка?

Он покачал головой, снова грустно улыбнувшись.

— Дорогая, я говорил тебе.

— Вовсе нет. — Она была уверена в этом, знала, что он ошибается. В этот раз она решила, что будет стоять на своем.

— Я тебе говорил. Ты никогда не запоминаешь. У тебя голова как решето.

Катрина собралась с силами.

— Джон, ты мне не говорил. Прости, что испортила твою рубашку. Но ты честно мне не говорил.

Улыбка исчезла с его лица.

— Дело не стоит того, чтобы врать, Катрина.

И мир пошатнулся. Она думала, что не врет. Но она так устала, а он всегда был так убежден в своей правоте. Она сказала гораздо менее уверенно:

— Я не помню, говорил ты мне или нет.

— Хорошо, дорогая, я тебе верю. — Она почувствовала облегчение. Но он продолжал: — Только почему ты не проверила ярлычок?

Это было уже чересчур.

— Я не проверяю ярлычки на всем, что стираю, Джон! Каждый день столько стирки.

— Не надо выходить из себя.

— Я не выходила из себя, — отрицала