Александр I - Анри Труайя

Двор в полной растерянности. «Москва взята, – пишет Жозеф де Местр, – для объяснения этого находят много разумных причин, но разум говорит, что только чудо спасет Россию. Можно и дальше отступать, но теперь за нами только Шпицберген». Таково же и мнение Ростопчина, который пишет жене 14 сентября: «Россия погибла навсегда». Императрица-мать, великий князь Константин, канцлер Румянцев, Аракчеев, Волконский склоняются к тому, чтобы немедленно начать переговоры о мире. Но великая княгиня Екатерина настроена воинственно и шлет Александру из Ярославля ядовитые письма. 6 сентября 1812 года она пишет: «Вас громко обвиняют в несчастьи, постигшем вашу империю, во всеобщем разорении и разорении частных лиц, наконец, в том, что Вы погубили честь страны и Вашу личную честь… Не бойтесь, катастрофа в жанре революции не произойдет, нет! Но я предоставляю Вам самому судить, каково положение дел в государстве, если его главу презирают… К счастью, не все разделяют желание мира, далеко не все, ибо чувство стыда, вызванное потерей Москвы, порождает желание мести».

Общество разделяется. Одни ратуют за прекращение войны на почетных условиях, другие предпочитают погибнуть, но не сдаться. Александр сознает, что сейчас под угрозой не только его честь перед лицом потомков, но и самый его трон. Да и сторонники мира любой ценой не простят ему условий, на которых он бы его подписал. Второй Тильзит станет приговором всему его царствованию. Значит, его долг – сражаться до последнего человека, каким бы ни было общее мнение. Недавно он сказал Коленкуру: «Раз война началась, один из нас, Наполеон или я, Александр, потеряет корону». И отвечает сестре Екатерине: «Конечно, есть вещи, которые невозможно понять. Но попробуйте поверить в мою непоколебимую решимость бороться до конца. Я предпочту лишиться престола, чем договариваться с монстром, принесшим всему миру столько несчастий… Я возлагаю надежды на Бога, на замечательный характер нашего народа и на мое твердое решение не покоряться чужеземному игу». А несколько дней спустя, принимая посланного Кутузовым полковника Мишо, он говорит ему: «Возвращайтесь к армии, скажите нашим храбрецам, объявляйте всем моим верным подданным повсюду, где будете проезжать, что, если у меня не останется ни одного солдата, я сам стану во главе моего благородного дворянства и моих добрых крестьян и использую все ресурсы моей империи, а их гораздо больше, чем полагают мои враги. Но если Промыслом Божьим предназначено, чтобы на престоле моих предков прекратилось царствование моей династии, тогда, истощив все средства, я страшу себе бороду по пояс и буду питаться картофелем вместе с последним из моих крестьян на самом краю Сибири, но не подпишусь под позором моего отечества, жертвы которого умею ценить. Полковник Мишо, запомните мои слова. Настанет день, когда мы вспомним их с удовольствием… Наполеон или я, я или он, но вместе мы царствовать не можем. Я научился понимать его, больше он меня не обманет!»

Безосновательное утверждение, ибо Александр тщетно пытается угадать, что предпримет Наполеон, завладев Москвой. По общему мнению, Великая армия в ближайшее время двинется на Петербург – это логически вытекает из результатов кампании. Предполагая такую возможность, царь приказывает подготовить к отправке в глубь страны архивы, императорскую казну, школы, больницы, а также ведет переговоры о посылке в Англию русской эскадры. Предупрежденные об эвакуации города, жители готовятся к отъезду. Ищут пристанища в провинции, где у каждого вдруг находятся дальние, но гостеприимные родственники. Укладывают чемоданы, собирают как можно больше разного рода экипажей и лодок. На Неве и каналах выстраивается флотилия кораблей, нагруженных мебелью и разным имуществом и ожидающих сигнала к отплытию. «Весь город уже сделал сборы, в том числе и двор, – отмечает Жозеф де Местр, – за месяц в Петербурге сожгли бумаги больше, чем понадобилось бы, чтобы зажарить весь рогатый скот Украины».

Но Наполеон не уходит из Москвы. Войдя в пустой город, он воскликнул: «Москва пуста! Это невероятно. Пойдите и приведите ко мне бояр!» Но бояр нет в России со времен Петра Великого, а заменившие их вельможи уже далеко, – они успели ускользнуть от захватчика. В огромном, безлюдном и безмолвном городе грабители взламывают двери кабаков, изголодавшиеся солдаты громят лавки и склады, по улицам, толкая друг друга, тащат, кто часы, кто мешок с мукой, кто корзину с бутылками вина… И вдруг ночной мрак разрывают языки пламени. Огонь вспыхивает одновременно в разных кварталах, и ревущее, гонимое ветром пламя приближается к центру Москвы. Кто поджег Москву? По мнению Наполеона, этот чудовищный акт вандализма был «подготовлен и осуществлен Ростопчиным». Разве генерал-губернатор Москвы перед вступлением в город французов не приказал пожарным уехать и увезти пожарные насосы? Разве он не подстрекал в своих афишах жителей к этой великой добровольной жертве? Разве не следовал примеру Витебска, Смоленска, Гжатска, которые были преданы огню раньше, чем попали в руки врага? Впрочем, Ростопчин сам хвастливо называл себя «поджигателем Москвы». Позже он отречется от этой сомнительной славы и обвинит в поджоге солдат Наполеона, которые «заходили ночью на чердаки и в подвалы, освещая их факелами, огарками свечей, зажженными лучинами». Истина, разумеется, где-то посередине между двумя этими версиями. Причина пожара и умысел, и неосторожность, воля одного человека и тысячи мелких случайностей, связанных с небрежностью какого-нибудь солдата или офицера. Ростопчин не единственный, но главный виновник этой катастрофы. Как бы то ни было, для современников дело было в другом. Французы из духа мщения обратили в пепел древнюю столицу России, колыбель православной цивилизации. После подобного святотатства не могло быть и речи о каких-либо переговорах: едва их считали за людей и христиан.

В городе, охваченном бушующим огнем, грабежи и бесчинства принимают фантастические размеры. «Желание найти жизненные припасы было так велико, что большинство наших людей, пренебрегая всякой опасностью, входили в объятые пламенем дома, – вспоминает гусарский офицер фон Калкрейт. – Мы спешивались и устремлялись в подвал. Там было уже полно французов разных родов войск… И тут новые группы солдат, найдя двор пустым, кричали нам, чтобы мы выходили, потому что дом горит». «Солдаты, маркитантки, каторжники, публичные женщины, – рассказывает капитан гвардии Лабом, – слонялись по улицам, заходили в опустевшие дворцы и забирали все, что могло насытить их алчность. Одни набрасывали на себя шелковые или тисненые золотом ткани, другие хватали без разбора и накидывали на плечи драгоценные меха, третьи надевали на себя женские и детские салопы, и даже каторжники натягивали на свои лохмотья придворные туалеты. Остальные гурьбой спускались в подвалы, выламывали двери и, напившись самых тонких вин, уходили, шатаясь под тяжестью награбленного». Улицы завалены обломками мебели, втоптанной в грязь одеждой, развороченными сундуками, разодранными картинами. Несколько мародеров расстреляны, но разбой продолжается. Зарево пожара виднеется в небе на расстоянии в триста верст. В деревнях ждут часа Страшного суда. Наконец, на пятый день пожар начинает стихать. Большинство зданий в городе – деревянные, и спаслось от огня всего 2 тысячи домов из 9300.[36]