Дрезденские страсти - Фридрих Горенштейн

Конечно, между разными социалитарными взглядами существует сходство. Но для того чтобы понять сходство, надо прежде всего понять различие. Поэтому на рассматриваемое нами мероприятие в отличие от дрезденского был все-таки приглашен «непорочный еврей», чем было исполнено давнее желание пастора Толлора, высказанное им еще в 1882 году. Этому «непорочному еврею» Илье Эренбургу было предоставлено слово и были позволены слова, которыми он позднее крайне гордился, учитывая момент, когда они были произнесены. На вручении Сталинской премии он сказал: «Каково бы ни было национальное происхождение того или иного советского человека, он прежде всего патриот своей родины и он подлинный интернационалист, противник национальной и расовой дискриминации, ревнитель братства…»

Это была дань стрекозиному крылышку, части своего биологического строения. Но тут же этот слишком смелый звук был так преобразован, что не осталось никакого сомнения, где именно расовая и национальная дискриминация.

«Пусть теперь читатель сам прочтет, – пишет Энгельс по поводу одного из выступлений Дюринга, – сам прочтет следующее за этими беспомощными увертками жалкое пасквильное рассуждение, где г-н Дюринг вертится и изворачивается, словно иезуитский поп». Однако передадим опять слово Эренбургу: «Правители Америки не хотят внять голосу разума. Нет такой низости, которой они брезгуют. Они теряют голову, потому что потеряли надежду». Ну и далее, естественно, звучат фанфары, ради которых, собственно, и было позволено «непорочному еврею» подняться на трибуну: «Мне оказана высокая честь – право носить на груди изображение человека, образ которого неизменно живет в сердце всех советских людей, всех миролюбивых людей нашего времени. Когда я говорю об этом большом, зорком и справедливом человеке, я думаю о нашем народе. Друг от друга их не отделить»…

Вот так, Адольф, кусай ногти от своей расовой принципиальности. Кто тебе такое скажет? Колченогий Геббельс так не сформулирует, а ведь нашлись бы и для тебя такие «нравственные евреи».

Никто, разумеется, не требует, чтоб весь идеологический антисемитский оркестр состоял из евреев, хотя музыкантов для него нашлось бы достаточно. Но если в антисемитском оркестре вовсе нет евреев, он звучит слишком примитивно и сухо. Мы, разумеется, не хотим сравнивать Эренбурга с рядовыми солистами, особенно нынешних времен. Эренбург был виртуоз старой кульутры. Характерна сценка в романе «Буря»: еврей-патриот подвергается антисемитскому оскорблению со стороны несознательного гражданина, требующего, чтобы тот убирался в Израиль. «Я советский гражданин, а он требует, чтобы я ехал в американскую колонию», – отвечает еврей-патриот. По своему внутреннему содержанию сцена напоминает цитированную выше речь на вручении Сталинской премии 1953 года. Смелая форма лишь подчеркивает угодное властелину содержание. И в угоду общей антисемитской стратегии разрешается даже тактическое бичевание черносотенных частностей.

После того как сами евреи в лице Эренбурга дали показания о своем палаче – «большой, зоркий и справедливый», можно было перейти к их дальнейшим допросам уже в международном масштабе.

«Как был выдан Юлиус Фучик? Выдал его палачам профессиональный предатель Райцин. Председатель суда: расскажите, как вы вступили на вражеский путь? Подсудимый Райцин: на вражеский путь я вступил еще до установления связи с Рудольфом Сланским. С детства я был воспитан в буржуазном и религиозном духе в сионистско-скаутской организации “Техелег Леван”».

Шаг за шагом суд установил, как сионист-карьерист пролез в комсомол, партию. Boт он, бывший член ЦК партии Райцин. Угловатый череп и торчащие уши чудовища в грязной шкуре профессионального предателя, ищейки гестапо».

Насчет черепа и ушей вообще хорошо сказано. Это, пожалуй, уже расовый признак.

«Подсудимый Райцин: без колебания я выдал гестапо Ю. Фучика и его соратников из редакции “Руде право”».

Как тут не сказать словами бравого солдата Швейка: «Осмелюсь доложить, господин штабной врач, дальше язык не высовывается».

В данном случае имеется в виду протокольный язык военно-юридического аппарата. По этому поводу все тот же Ярослав Гашек замечает: «Военно-юридический аппарат был великолепен. Такой судебный аппарат есть у каждого государства, стоящего перед общим политическим, экономическим и моральным крахом».

Однако пора от заграничных дел возвращаться к отечественным… «Свора взбесившихся псов из Тель-Авива омерзительна и гнусна в своей жажде крови!» «Все честные люди на земле проклинают сионистских извергов, шпионов, убийц». Выступает «конный марксист» Буденный: «Дело группы врачей-убийц должно напомнить нам об укреплении нашей обороны. Эти гады – живые люди – стараются ужалить нас как можно больнее». Первого марта – постановление ЦК КПСС о международном женском дне. Потом – «Кровоизлияние в мозг, паралич правой ноги и правой руки с потерей сознания и речи. Температура 38,2°». В тот же день напечатана и статья о ходе зимовки скота в колхозах…

Почему же наряду с привычной политической матерщиной в данной кампании назойливо повторялась формулировка – ж и в ы е л ю д и? Именно эта безобидная, вполне цензурная формулировка свидетельствовала о крайности и серьезности намерений, о радикальном «преобразовании существующего порядка вещей», как выразился еще в 1882 году Иван Шимони, ибо, по его же словам, «еврейский вопрос будет решен только тогда».

Мы, однако, уже с вами знаем: решение еврейского вопроса является для философов действительности не конечной целью, а отправной точкой. Ж и в ы е л ю д и – это формулировка, направленная не против идеологических противников, будь то коммунисты, троцкисты, монархисты… Это расовая формулировка, она направлена против целой группы населения, которая живет. И то, что эта группа населения ж и в е т, – ее главное преступление… Ж и в ы е л ю д и – формулировка, понятная тем практикам, которые стирают грань между жизнью и смертью.

Мы никогда не поймем до конца характер преступления, если будем опираться лишь на дурные качества преступников. Они, с одной стороны, делают преступника однозначным, а с другой стороны, позволяют обвинить нас в однозначности. Наоборот, чтоб понять всю глубину преступления, надо пользоваться тем, что преступник и его приверженцы ставят себе в заслугу. То же и с преступными режимами. Патология гитлеровского и сталинского режима очевидна, но существуют они не благодаря своей патологии, а благодаря обратной стороне ее – бытовой тесной связи с широкими обывательскими массами, являющимися хранителями и носителями национального характера, уходящего в глубины национальной истории.

Жизнеспособность гитлеровского и сталинского Антимира можно объяснить тем, что в антигитлеровском и антисталинском и вообще в антипреступном мире каждое преступное деяние имеет свое благопристойное психологическое отражение. Например, врачи отрицают убийц, но между теми и другими существует психологическая связь. Переход от живых людей к мертвым людям является профессиональным бытом. Бараки концлагерей в преступном Антимире наиболее близки больничным палатам, а надзиратели, идущие на дежурство, напоминают врачей… Но ведь это только наиболее наглядный пример. Задолго до того, как любое политическое ли, уголовное ли, единоличное ли, массовое ли преступление совершено, человек своим благопристойным, лишенным всякой патологии, обыденным семейным бытом уже подготовлен к психологическому восприятию этого преступления. И если этот или иной человек по поводу того или иного преступления заявляет: оно не укладывается у меня в голове, то это лишь значит, что данное преступление было совершено неумело, то есть без профессионального идеологического прикрытия.