Хроника одного полка. 1915 год - Евгений Анташкевич

И граница между тремя империями: Россией, Германией и Австро-Венгрией – сильно изменилась: русские отходили из Польши.

Здравствуй, дорогой мой Аркадий!

Вот и кончился твой такой неожиданный отпуск.

Дома снова стало тихо так, как было до твоего приезда. Ощущение пустоты, если бы не Полинушка и Жоржик. Он прибегает после каждого экзамена и вдруг обнаруживает, что тебя нет, а нам, женщинам ему не интересно рассказывать о своих успехах. И он снова становится серьезным и молчаливым. Полинушка, конечно, скрашивает нашу жизнь после твоего отъезда, но не полностью.

Писать тебе это письмо я начала, ещё когда ты был здесь. Я понимаю, что нехорошо открывать свои чувства, но это письмо минует цензуру, потому что я отправлю его с губернатором, он едет в Ставку, и любезно согласился письмо взять с собой. Поэтому сейчас тороплюсь.

Ты извини меня, что я не уделяла тебе должного внимания, но… надеюсь, ты меня понимаешь.

Тетушка ходит грустная и, чувствую, что из её рук всё валится, одна радость – Полинушка. А она уже округлилась, её тельце налилось, на щёчках появились ямочки, она уже улыбается и ищет глазками, когда ей говорят мама или папа, прямо так по сторонам водит, ищет тебя. На ручках и ножках появились перевязочки, такая вся трогательная. Софьюшка называет её «наша плюшевая».

Не могу тебе говорить – береги себя.

Береги себя, но знаю, что это невозможно. Если каждый на войне будет беречь себя, то, как же вы все убережётесь? Я понимаю, что военный долг заключается не в том, чтобы беречь себя, хотя у каждого есть жена, дети… Тогда, что же получается – не береги себя? Я долго об этом думала своим женским умом и поняла – берегите друг друга. Ты командуешь полком, и у тебя есть твои солдаты и офицеры и если ты будешь беречь их, то они будут беречь тебя. Наверное, это и есть формула, когда дорогие люди возвращаются живыми.

Знаю, что негоже вмешиваться в ваше мужское дело, но так хочется, чтобы все вернулись…

Тебе не удалось встретиться с полковником Розеном, а я слышала, что он вернулся откуда-то буквально вчера. Однако он живет очень уединённо и никого не принимает. Больше о нём ничего не знаю.

Целую тебя и крещу много, много раз.

Твои, Ксения, Жоржик и Полинушка!

Конечно же, и тётушка и Софья и дворник наш, как ты уехал – запил. Живёт у себя в сарае и глаз не кажет.

31 мая 1915 года от Р.Х.

P.S. Надеюсь, твою Бэллу твои конюха уберегли. Я ведь хорошо её помню, красавица. И ты её береги, и она тебя убережёт.

Ещё раз целую тебя, мой дорогой!

* * *

Здравствуй, моя благословенная матушка Ольга!

Пишу тебе, а что сказать не знаю. На душе тяжело. И по причинам тяжело и без причин тяжело.

Сознаюсь тебе в совершённом грехе. Три недели назад заползла к нам германская разведка, и стала сонных резать. Несколько оказались в нашей избе и навалились. Я одного голыми руками задавил, но этот грех отец Георгий (Шавельский) мне отпустил, ибо не я напал, а на меня напали, и я безоружный был. Но ты не бойся, Вяземский меня при себе держит и ни в какие дела не пускает. А есть грех и посерьезнее: так иной раз хочется снять рясу, да подпоясаться шашкой. Прости Господи! Вяземский за этот «подвиг» представил меня к «Егорушке», я, было, хотел отказаться, да ротмистр Дрок меня прямо засовестил, а он-то солдатскую службу хорошо знает. Так что к моему «китайскому» Георгию вот так прибавилось.

На днях в Шавли для освящения знамён двух второочередных полков приезжал отец Георгий (Шавельский) и я имел с ним долгую беседу. Говорили часа 3. Он постоянно находится в Ставке и очень обо всём осведомлён. Однако же у него был ко мне вопрос, потому что снова и снова по столицам пошли слухи о Гришке и Императрице. Противно слушать, но и отмахнуться нельзя: он же, Гришка – наш, Тобольский. Я его хорошо знаю и помню. Ты, матушка, за это письмо не беспокойся, оно придёт к тебе из Московской Синодальной типографии, я отдам его в канцелярию отца Георгия, а он переправит в Москву и уже оттуда оно будет отправлено тебе.

Долго мы с ним разговаривали, и жаловался он, что никто ничего не может поделать с этим черным человеком, а чем он влияет на Августейшую семью, о том – не ведомо! Я-то знаю, что ему известны заговоры, но они действуют на подлых людишек, неграмотных, невежественных, прости Господи. Не верю я в слухи о греховной связи его с Императрицей, этого не может быть и отец Георгий не верит, а сделать ничего не может. Особенно после того, как Гришка предрёк исцеление г-же Вырубовой, хотя та уже пребывала на смертном одре, об этом много слухов. Однако не о том моя печаль. А сказать о чем – больно. А сказать есть что – нестроения в нашей Богом оберегаемой Церкви, нестроения. Благочинные прут наверх, как чиновники, подарками, лестью и подношениями и много о собственном животе пекутся. Отец Георгий рассказал, как обстояло дело в Галиции с приведением униатов к Православию, стыдно было слушать. Слаб человек, а особенно, когда к власти приставлен. Как полуграмотный Варнава стал Тобольским епископом? А под чьим влиянием наш Макарий, всего-то семинарист был назначен Московским Митрополитом? Происходит измельчание архиерейства, омирщение монашества, развал руководимых монахами духовных учебных заведений! Вот что! А если между пастырями ладу нет, тогда какой с овец спрос?

Много печаловался отец Георгий, протопресвитер наш об этом и я вместе с ним. Чувствую, что когда-нибудь эта слабость в главном, в вере, обернётся нам большими бедами.

И воюем плохо. Боевой дух упал так, что хоть с земли соскребай. Вместе с второочередными батальонами снова появились агитаторы, мол, не за что нам воевать в этой войне, мол, сдадимся в плен, жизнь сохраним. А от отца Георгия я узнал, что все циркулировавшие в армии и обществе слухи об особой секретной комнате со специальными грандиозными картами, и у тех карт сидят умнейшие полководцы-руководители штаба Верховного, а младшие чины в течение целого дня, молчаливые, ходят и вставляют новые флажки и вынимают старые, – просто россказни. Я особо не спрашивал, но из рассказа отца Георгия понял, что Верховный занимается военными делами в день часа два, а всё остальное – чаи, завтраки, обеды и прогулки на авто. Встает с постели рано, но и ложится, особо не засиживаясь. А в соседях у нас пехотная дивизия, так начальник сетовал, что, мол, солдат у меня достаточно, но оружия мало, а снарядов совсем нет. Вооружу, говорит, солдат дубьем, будем отбиваться. Это стало обычным явлением, что наши войска дубьем и камнями отбиваются от неприятеля, ходят с этим в атаки, а то и наступают и даже кой-какие победы одерживают, только чего они стоят – одному Богу известно.

Отправляю тебе, матушка, такими окольными путями это письмо страха ради иудейска, но не за себя боюсь, ниже полка не поставят – должности нет, дальше Тобольска не сошлют, поскольку и так конец географии, если не брать в расчет Якутск, а расстригут, попрошусь добровольцем, благо солдатского «Егория» уже имею. За отца Георгия страшно. Поэтому, прошу тебя, не храни это письмо, получишь, прочитаешь, сожги, от греха подальше.