Полночное небо - Лили Брукс-Далтон

Августин сел, чувствуя ломоту во всем теле. На первый взгляд палатка пустовала, но в полумраке он мог обмануться. Керосиновая лампа почти погасла, внутри стеклянной колбы слабо трепетало пламя.

– Айрис! – позвал Августин. – Айрис!

Тишина. Снаружи подвывал ветерок, шевеля полог, шипела керосиновая печь, потрескивал огонек лампы. Августин попытался вспомнить, как давно разговаривал с женщиной-астронавтом. Вчера? Позавчера? Еще раньше? В тумане снов наяву за временем было не уследить.

Он хотел расспросить эту женщину о родителях, о том, где прошло ее детство. Узнать, есть ли у нее своя семья, дети. Почему она решила стать астронавтом, что привлекло ее в одиночестве космоса, ради чего она бросила прежнюю жизнь. Он рассказал бы ей о работе, о том, чего достиг. И о своих ошибках. Хотел покаяться в грехах и быть прощенным. Сейчас, на закате жизни, он так много желал рассказать, – но сил на это почти не было. Даже поднять голову с подушки становилось все труднее.

Августин свесил ноги с раскладушки и, сгорбившись, ждал, когда черные пятна прекратят пляски у него перед глазами, а тело почувствует опору. Он сидел зажмурившись, пока голова не перестала кружиться, а открыв глаза, увидел Айрис – на том же стуле, где она сидела все время, пока он болел.

– Где ты пропадала? Долго тебя не было?

Девочка кивнула в ответ на последний вопрос. Отрешенный вид контрастировал с нежными чертами ее лица. Августин попытался понять то, что и так прекрасно знал, – и сразу заломило виски.

– Зачем ты здесь? – прошептал он.

Айрис склонила голову набок и повела плечами, как бы говоря: «Сам понимаешь». Августин надавил пальцами на закрытые веки, и в темноте заплясали разноцветные искры. Он знал, что стоит ему открыть глаза, – и стул перед ним опустеет. Так и случилось.

* * *

Одну ночь в Сокорро Августин не вспоминал уже многие годы. Он прибегал к любым способам, чтобы о ней не думать, но она снова настигла его, заставив широко раздуваться изъеденные болезнью легкие. Это случилось вскоре после того, как Джин сообщила ему, что беременна, а он предложил ей сделать аборт. Хотя время было позднее, он без приглашения явился в съемный гостевой домик со стенами из необожженного кирпича. Куда ни глянь, повсюду высились стопки книг и пачек бумаги для принтера. На обеденном столе грудами лежали страницы ее диссертации, возле них – фиолетовый маркер без колпачка, раскрытый блокнот, исписанный неразборчивым почерком, и чашка чая. Пошатываясь, Августин подошел к столу и рухнул в кресло. Он был пьян. Одно неосторожное движение – и чай растекся по бумаге, размывая фиолетовые чернила, словно тушь на заплаканных глазах.

Джин не рассердилась. Скорее… расстроилась. Она села рядом, поставила опрокинутую чашку и накрыла полотенцем лужицу, которая уже достигла края стола.

– Зачем ты пришел?

Августин молча смотрел на пожелтевшие от чая страницы. Повисла долгая пауза.

– Что ты здесь делаешь? – вновь спросила Джин.

А затем случилось самое нелепое, что только могло произойти: у него из глаз покатились слезы. Надеясь, что она не заметит, он отошел к буфету, где хранилось несколько бутылок с алкоголем: ликером, виски, джином. Августин вспомнил, что джин закончился на прошлой неделе – а значит, пришла очередь виски. Он налил немного в опустевшую чашку и залпом выпил. Женщина спрятала лицо в ладонях. Теперь они плакали оба.

– Чего тебе нужно? – всхлипнула она, и он вдруг понял, что приходить не стоило. Она действительно не хотела его видеть.

– Хочу попробовать снова, – пробормотал он. – Давай попробуем?

Она помотала головой – медленно, но однозначно, – и убрала бутылку виски обратно в шкаф.

– Я хочу все исправить, – настаивал Августин.

Джин посмотрела на него и, убедившись, что он не отводит взгляд, произнесла:

– Нет. Посмотри, в кого ты превратился.

Повинуясь, он побрел к выходу. У двери стоял столик, на котором, рядом со связкой ключей и конвертами, красовался маленький кактус в бирюзовом горшке. Над столиком висело зеркало, и Августин сделал то, о чем говорила Джин, – взглянул на свое отражение. Он увидел, как осунулось его лицо, словно кожа уже потеряла упругость; увидел воспаленные глаза с пожелтевшими белками. На воротнике рубашки запеклось бурое пятно. Он понятия не имел, чья это кровь и как она туда попала. Мужчина в зеркале был старше, чем думал Августин, – такой разбитый и потерянный, каким он никогда себя не ощущал. Затуманенный алкоголем разум заставлял отражение колебаться, словно мираж в пустыне, но почему-то дурман не скрывал, а наоборот, подчеркивал детали. Делал картинку четче. Августин ясно увидел, что он сам, будто сломанный механизм, нуждается в починке, и с убийственной ясностью осознал, что у него нет не только нужных инструментов, но и желания что-то исправлять. Он увидел себя глазами Джин – и понял, что ей и будущему ребенку будет лучше без него.

Отвернувшись от зеркала, Августин отринул этот слабый лучик правды – слишком горячий, чтобы удержать, слишком слепящий, чтобы глядеть не отрываясь. Джин открыла дверь. Когда Августин умудрился врезаться в боковую планку, женщина вывела его за руку. Оставшись один на крыльце, он прислонился спиной к наглухо закрытой двери и уставился в ненастное небо – хмурое, тяжелое, беспросветное. Звезды скрылись за облаками. Это был последний разговор с Джин.

* * *

Августин медленно, с трудом оделся: шарф, шапка, парка, ботинки, варежки. В палатке он был один. Тихое потрескивание застежек, скрип подошв, шелест нейлоновой парки – звуки сливались в незамысловатую симфонию вялого движения. Снаружи чуть слышно поскуливал ветер, напевая мелодию Айрис. Августин выбился из сил, едва добравшись до двери. Мороз чуть не сбил его с ног. Легкие наполнились льдистой пылью, а борода покрылась инеем, не успел он сделать и трех шагов.

Он собрал воедино всю свою волю, всю печаль и вложил в простое движение вперед. В один, самый последний рывок. На хижине с радиоприборами ярко серебрилась полоска лунного света; Августин заковылял туда – так быстро, как только мог.

Он не знал, с чего начать разговор, что сказать незнакомке с космического корабля; теперь это казалось неважным. Он хотел лишь услышать и быть услышанным. После стольких лет получить одно мгновение истины. Всего одно.

На полпути к хижине Августин заметил следы и посмотрел, куда они ведут, – к берегу озера, где виднелся небольшой, покрытый снегом холмик, который не вписывался в окружающий пейзаж. Августин пошел по следам и, добравшись до холмика, узнал старого знакомого – белого медведя. Столько времени, столько миль спустя. Какая-то часть человеческого «я» хотела испугаться, убежать и спрятаться, но оставшаяся – большая часть – нашептывала: протяни руку, прикоснись. И Августин несмело погладил жесткую шерсть. Животное тихо фыркнуло. Человек обошел огромного зверя и наклонился к морде; медведь пластом лежал на снегу, носом к озеру, поджав под себя лапы. Августин снял варежку и снова прикоснулся к зверю – там, где бугрились сведенные вместе лопатки. Шкура была припорошена снегом, но пальцы скользнули глубже, в теплый слой меха у самой поверхности кожи.