Все мы врём. Как ложь, жульничество и самообман делают нас людьми - Бор Стенвик

Герои романа Дона Делилло «Белый шум» (White Noise)[20]поехали взглянуть на местную достопримечательность — «наиболее часто фотографируемый амбар в Америке»[21]. По дороге им постоянно встречались указатели, рассказывающие про этот амбар. Вокруг него бродили посетители с фотоаппаратами. Марри, один из главных героев, принялся наблюдать за ними:

— Амбара никто не видит, — сказал он наконец.

Последовало продолжительное молчание.

— Стоит увидеть указатели, как сам амбар становится невидимым.

Он снова умолк. Люди с фотоаппаратами покинули пригорок, и на их месте тут же появились другие.

— Мы здесь не для того, чтобы запечатлеть некий образ, а для того, чтобы его сохранить. Каждая фотография усиливает ауру. Вы чувствуете ее, Джек? Чувствуете, как аккумулируется неведомая энергия?

< ...>

— Они фотографируют фотографирование, — сказал он.

Некоторое время он не произносил ни слова. Мы слушали, как непрестанно щелкают затворы, как шуршат рычажки, перемещающие пленку.

— Каким был амбар до того, как его сфотографировали? —сказал Марри. —Что он собой представлял, чем отличался от других амбаров, чем на них походил? Мы не можем ответить на эти вопросы, потому что прочли указатели, видели, как эти люди делают снимки. Нам не удастся выбраться за пределы ауры. Мы стали частью этой ауры.

Понятие «аура» впервые используется в подобном контексте в эссе Вальтера Беньямина «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» (Das Kunstwerk im Zeitalter seiner technischen Reproduzierbarkeit, 1936)[22], посвященном восприятию произведений искусства. Немецкий философ утверждает, что из-за возможности воспроизведения предметов искусства наше понимание самой идеи искусства искажается. Фотографии картин и экранизация театральных пьес делают их доступными широкой публике, однако зрители утрачивают непосредственный контакт с произведением, а оно теряет свою особую ауру. Беньямин — лишь один из многих философов, боявшихся, что копии разрушат ауру произведения. Но, похоже, случилось нечто совершенно противоположное.

— До появления фотографии копии воспринимались иначе, — рассказывает Нильс Ольсен. — Кто угодно мог пойти и заказать копию портрета императора Карла, сделанного Дюрером. За Карлом закрепилась слава мудрого политика, и он пользовался всеобщим уважением. Зажиточный вельможа, например, из Мадрида, мог заказать себе копию картины, обладатель которой жил в Вене. Для этого вельможа отправлял своего лучшего художника в Вену, где тот в течение года работал над копией картины. Понимание копии в то время значительно отличалось от современного. Копии делались просто для поддержания собственного статуса, и их заказчики думали: «Ну вот, теперь и у меня эта картина есть». Естественно, они не претендовали на качество, однако не смущались и не оправдывались перед гостями, говоря, что это всего лишь копия. — Ольсен пожал плечами. — Но сейчас мы научились делать копии, неотличимые от оригинала, поэтому оригинал приобрел особую ценность.

Современные технологии позволяют воспроизводить произведения искусства самыми невообразимыми способами. Можно зайти на сайт музея и отправиться в виртуальный тур по его залам — так изучать произведения искусства намного удобнее, чем стоя посреди толпы туристов, причем тут же, на интернет-страничке, вы найдете всю информацию о художнике и ссылки на источники. Вообще говоря, любоваться «Моной Лизой» на интернет-странице Лувра приятнее, чем толкаться перед оригиналом картины.

— Каждый раз, попадая в Лувр, — продолжает Ольсен, — я смотрю на людей и недоумеваю: в зал, где висит «Мона Лиза», непременно набивается несколько сотен человек. Картину толком и не разглядишь. О чем же думают все эти посетители? Какие чувства испытывают, оказавшись там? Думаю, нечто подобное ощущали лет триста назад религиозные паломники, отправлявшиеся посмотреть на священные реликвии — кости святых или кусочки Гроба Господня. Им важно физически побывать в таком месте. «Я был там, стоял всего в двадцати метрах от картины! Я видел оригинал!» — так они рассуждают.

В книге «Демократическая муза: Визуальное искусство и общественные интересы» (The Democratic Muse. Visual Arts and the Public Interest, 1984) гарвардский профессор Эдуард Кристи Банфилд описал чувство, названное им «страсть к подлинникам». Он полагает, что подобной популярностью подлинники обязаны внешним факторам, которые совершенно не связаны с художественной ценностью самих произведений. Фанатизм такого рода — это результат пропаганды, начатой по инициативе искусствоведов, инвесторов и антикваров. Массовое воспроизводство объектов искусства делает их доступными самой широкой публике. «Вы только представьте себе, как воспротивятся все те, кто трудится на ниве искусства, — пишет Банфилд, — если власти урежут бюджет на покупку новых картин и содержание музеев и вместо этого начнут вкладывать средства в развитие технологий, позволяющих воспроизводить объекты искусства. Помимо этого, можно заменить музейные подлинники качественными копиями: это значительно сократит расходы на охрану музея и реставрацию».

Книга Банфилда увидела свет до появления Интернета, воплотившего мечты автора в жизнь. Благодаря этому демократическому изобретению произведения искусства стали намного доступнее, чем прежде. Но интерес к оригиналу не только не угас — похоже, что теперь наша страсть к подлинному и аутентичному разгорелась еще сильнее.

Осенним днем 2012 года я шагал по Британскому музею, направляясь в египетский зал, чтобы взглянуть на мумии. Я прошел мимо экспозиции, посвященной Шекспиру, и залов, где выставлены экспонаты более поздних эпох. Почему же меня так тянуло к Древнему Египту? Все мои знания о древнеегипетской истории я почерпнул из приключенческих фильмов и комиксов. Представители этой древней культуры строили гигантские сооружения со множеством тайных комнат и поклонялись богам со звериными головами. Другие ассоциации связаны с временем колонизации Египта: белые пятна на карте, раскопки, мумии и технологический прогресс.

Ну наконец-то вот он, египетский зал! Я оглядел огромные высеченные из камня и дерева саркофаги, но никаких мумий не увидел. Где же они, эти иссохшие тысячелетние останки? Они казались мне сгустком времени, превратившимся в человеческую плоть. Хотя, возможно, мумии притягивали меня своей загадочностью: такие старые, но сохранившиеся, словно доказательство человеческой победы над временем.

Выяснилось, что музейные реставраторы больше не снимают с мумий бинты и не выставляют останки на всеобщее обозрение. В нашу эпоху цивилизации и высоких технологий останки древних египтян оставляют в саркофаге, к которому подключают сканер, так что мне пришлось довольствоваться изображением на экране. Там я увидел их тела, искусственные глаза в глазницах, высушенные внутренности и сломанные кости. От осознания, что их тела теперь навсегда останутся в саркофагах, их больше никто не потревожит и не увидит, меня охватило какое-то удивительное спокойствие. На протяжении тысячелетий они оставались неподвластны времени — и время еще долго не доберется до них.