7 способов соврать - Райли Редгейт

– Вот так, – произносит Валентин таким тоном, будто мы только что прослушали прогноз погоды, а не узнали шокирующие подробности школьного скандала века.

– Постой. Так ты знал? – спрашивает Мэтт, тыча пальцем в сторону Валентина. – Ты знал? Что за черт?

Валентин награждает его испепеляющим взглядом:

– Конечно, знал. Иначе зачем бы я был здесь?

– Боже, даже не верится, что это она, – говорит Кэт.

– Неужели это так удивительно? – спрашивает Валентин.

– Здрасьте, приехали! – восклицает Кэт. – Суперпопулярная первая отличница, редчайшее дарование, гордость всего человечества – и крутит любовь с учителем. Как-то это все не вяжется.

– Во-первых, – возражает Валентин, прокашлявшись, – она вторая отличница. Первый отличник – я.

Черт возьми, Валентин, ну ты даешь! Я чуть не расхохотался.

– Как скажешь. Дело не в этом. – Кэт приглаживает рукой свой «конский хвост». – Мы расскажем о них, да?

Я киваю. Оливия, у которой вид такой, будто ее вот-вот стошнит, тоже энергично кивает. И остальные также выражают свое согласие. Кроме Валентина. Он кривит губы в сомнении.

– А вы уверены, что нам следует на них донести? – спрашивает он.

– По крайней мере на Гарсию, – говорит Кэт. – Он же насильник несовершеннолетних.

При слове «насильник» мы старательно смотрим куда угодно, только не друг на друга. Такое впечатление, что мы не подростки, пытающиеся привести в порядок дом после вечеринки, а участники какого-то полицейского телевизионного ток-шоу или криминалисты, съехавшиеся на место преступления. Я невольно представил Джунипер вместе с Гарсией и на мгновение зажмурился, вытесняя из сознания эту непристойную картину.

В следующую секунду Валентин достает свой телефон:

– Сколько Джунипер лет?

– Семнадцать точно есть, – отвечает Кэт. Оливия кивает.

С минуту Валентин тычет пальцем по клавиатуре, затем снова убирает телефон в карман.

– Тогда это не совращение несовершеннолетних. В Канзасе брачный возраст наступает с шестнадцати лет.

– Это ничего не меняет, – резко возражает Оливия. – Только то, что кто-то взял за брачный возраст произвольное число, не означает, что он ее не принуждал.

– А он сказал, что они занимались сексом? – спрашивает Валентин. – Или она? Кто-нибудь говорил тебе, как далеко зашли их отношения?

– Нет, но…

Валентин складывает руки на груди:

– Тогда прежде нужно хотя бы поговорить с ней.

– Слушай, а почему ты так настаиваешь, чтобы мы не торопились?

– А почему вам так не терпится заложить Джунипер? – парирует Валентин. – Ведь она тоже пострадает, как и он, если их отношения получат огласку. И нам известно гораздо меньше, чем вам кажется. К тому же их роман, если между ними вообще что-то есть, наверняка начался не вчера. Несколько дней погоды не сделают. По времени это сущая ерунда, зато мы могли бы выяснить массу подробностей… ну, не знаю… например, поговорив с ними.

После вспышки Валентина повисает напряженная тишина. Сам он густо краснеет, до корней волос.

– Да, – соглашаюсь я, – ты прав. Спешить не надо.

Валентин смотрит на меня, и на долю секунды я замечаю в его взгляде благодарность.

– Я… хорошо, – беспомощно произносит Оливия. – Но мне очень тревожно.

– Сейчас главное, – продолжает Валентин, – не испортить ей жизнь, пока она лежит в больнице с трубкой в носу.

Валентин, как всегда, образец деликатности. Я вскидываю ладони, желая сгладить его бестактность.

– Все будет хорошо, Оливия, – успокаиваю я ее. – В час ночи ничего толкового мы не придумаем, но со временем непременно во всем разберемся, договорились? Пусть она выпишется из больницы, отдохнет, придет в себя, а потом ты у нее все выяснишь, оттуда и будем плясать. Как тебе такое предложение?

Она едва заметно улыбается:

– Спасибо, Лукас.

– Вот и отлично. А теперь за уборку! – Потирая руки, я смотрю на остальных с широченной улыбкой, какую только способен изобразить. – С чего начнем?

Но в душе мне до веселья. Я представляю, как прихожу на телепрограмму «Исповедник», глубоко запрятав секрет стоимостью целых $50 000. Нас пятерых обстоятельства свели вместе, и мы вынуждены объединиться в несовершенный, но неразрывный союз.

Постель не моя.

Жесткие простыни выглядят так, будто их глазировали пылью. (Что это – пыль? Или сахар? Или осколки собачьих клыков? Черт, моя голова, голова.)

Солнечный свет – неровный, раздробленный. Каждый луч

бьет по затылку как молотком –

бух.

бух.

Резиновыми пальцами я нащупываю иголку капельницы, вставленную в мое тело:

если ее выдернуть, я затихну,

отключусь?

Я слаба, хрупка, порочна, да – и в кои-то веки, господи, в кои-то веки меня воспринимают такой, какая я есть.

Взглядом нахожу часы на стене,

Вспоминаю, как определять время: четыре часа дня.

Вспоминаю все и ничего. Абсолютно ничего.

Но Дэвид…

Я встрепенулась. Ужасная ночь. Минувшая ночь.

Глаза по крохам собирают картину окружающего мира: резина, кафельный пол, тонкие ломкие жалюзи…

Больница. Алкоголь. Изобличена.

Прощай, мое прошлое будущее. (И хватит об этом.)

Я плачу – можно подумать, у меня есть лишняя соль в организме.

У моей постели дежурит мама.

Газета со шлепком валится ей на колени – как мертвая птица.

Она растеряна – больно смотреть.

– Милая…

Прекрати ходить вокруг меня на цыпочках, хочу крикнуть я. Прекрати, лучше отругай. Я это заслужила. Ну же.

Но самое грозное, на что она способна: Надеюсь, этого больше не повторится.

– Ты, наверно, шутишь, – замечаю я.

Говорят, у меня ее глаза,

но надеюсь, я не создаю впечатление столь же малодушного человека,

который подстраивается при первом же намеке на жесткость,

при первой же вспышке гнева.

Куда подевалась маска сурового профессионализма, которую она надевает каждое утро, собираясь на работу?

Она должна бушевать. Должна сказать мне: не смей, не смей обращаться ко мне.

Сама должна понимать.