Жорж Санд, ее жизнь и произведения. Том 2 - Варвара Дмитриевна Комарова

с моим старинным другом Генрихом Гейне и навлечь на меня саму ту печальную брань и обиды, которые выдыхает эта страдающая душа, достойная, тем не менее, лучшего конца.

Да, навестите меня в Париже, если я там буду, ибо я редко туда наезжаю и мало там остаюсь. Но если меня там не будет, навестите меня в Ногане, я этого хочу. Отправьтесь по железной дороге на Орлеан-Шатору. Вы доедете до Шатору в восемь часов, не более, а оттуда через два часа дилижансом до Ногана. В Париже я живу на улице Расин, №3. Узнайте там обо мне. Но я предпочитала бы не быть там, и чтобы Вы здесь у меня пробыли несколько дней. У меня прекрасное пианино, и я услышу с таким же удовольствием не только Вашего знаменитого «Кришну», но и те прекрасные романсы, память о которых я так хорошо сохранила. Мой бедный брат, который так Вас любил, тоже умер уже! Мой сын Морис живет со мной и просит обнять Вас. Теперь это уже тридцатилетний мужчина и по-прежнему отличное дитя.

Всем сердцем Ваша Жорж Санд».

Глубоко тронутый этими сердечными, прямыми и правдивыми словами великой души, Дессауэр ответил Жорж Санд немедленно же по получении этого ответа:

Грац. 30 ноября 1854 г.

«Благодарю, тысячу раз благодарю за всякое слово Вашего письма, дорогой друг! Ах, как отрадно вновь найти сердце, которое считал потерянным от времени. Да, Вы по-прежнему добрая, искренняя, превосходная женщина, которую я знал, и годы ничуть не имели власти над Вами, я даже сомневаюсь, усеяли ли они какими-нибудь морщинами это прекрасное чело, достойное хранилище такого блестящего ума. Ваш аттестат настолько же почетен для меня, как он меня радует, но я не воспользуюсь им для публики. Разве она стоит того, чтобы когда-либо перед ней оправдываться?

Разве она лишь еще с большей поспешностью не поверит новой лжи, лишь бы забавляться, а Гейне разве не сочинит новой, лишь бы привлечь смеющихся на свою сторону? Нет, я и не трус, и не пассивен, но я чувствую себя бессильным перед тривиальностью. Пусть человек, как Гейне, скажет, что я воровал; не будучи в состоянии наказать его, я промолчу. И кто же верит нравственной критике такого автора, как он? Могу Вас уверить, что все, что он разглагольствовал о моей жалкой персоне, вызвало как бы крик негодования, но в то же время все просили меня не отвечать ни словом.

Ваше искреннее и прямое приглашение преисполняет меня радостью. Я читаю и перечитываю его, как будто бы от этого приведение его в исполнение приобретет возможность. Но увы, здоровье мое, которое за последние месяцы в достаточной степени идет decrescendo, кажется, формально этому воспротивится. Увидим! В ожидании этого я строю самые чудные воздушные замки, я вижу себя подле вас, возле милого Мориса...

Увы! Вашего превосходного брата уже нет! Какое печальное известие!.. И вот мы говорим о прошедших временах, об этой очаровательной маленькой гостиной на улице Пигаль, которая соединяла столько прелестного! Я вновь слышу моего милого Шопена, который скользит по клавишам своего фортепьяно, как чудная греза над головой девушки, я вижу арабское лицо Делакруа, наклоняющееся над Морисом, этим отважным рисовальщиком тысячи комических набросков, – я восхищаюсь классическим спокойствием на правильных чертах лица Соланж, которая оживляется, только обменявшись нежным взглядом с Пистолетом, любимым четвероногим детищем, отдыхающим под столом. Редко эта семейная тишина, благоуханием которой мне дано было наслаждаться, нарушалась каким-нибудь визитом. Она служила прелюдом великому автору, который после полуночи покидал свое бархатное кресло[207] и удалялся в свою рабочую комнату, где он работал до утра. Все это исчезло! Где сыскать вновь такое чистое, такое тихое счастье? Нашли ли Вы его, дорогая? Скажите: да! Вы этим сделали бы счастливым меня. Надо кончать, я пишу много, слишком много, не сердитесь на меня за это! Не забывайте меня и, если Вы хотите прогнать эту ужасную, убивающую меня ипохондрию, пишите мне хоть изредка, хоть словечко! Я буду ему рад, как прекрасной розе среди зимы. Тысячу дружеских поклонов Морису.

Всей душой Ваш Иосиф Дессауэр».

Но эти письма до поры до времени оставались известными лишь двум корреспондентам, а в своей «Истории моей жизни», как раз тогда печатавшейся в Presse (с 5 октября 1854 по 14 августа 1855) Жорж Санд ограничилась лишь тем, что в примечании к тем строчкам, где она говорила о своей дружбе с Дессауэром, называя его «выдающимся артистом, достойным и честным характером», она прибавила:

«Генрих Гейне приписал мне невероятные чувства по отношению к нему. У гениев бывают такие болезненные фантазии».[208]

«История моей жизни» переводилась и печаталась в Германии[209] по мере того, как главы ее появлялись в парижской Presse, так что Дессауэр мог немедленно прочесть их и окончательно успокоиться насчет того, как Жорж Санд отнеслась к этой сплетне. Однако друг его, граф Ауэрсперг,[210] встретившийся с ним в Граце во время венской холеры 1864 г., писал в декабре своему интимному приятелю Франклю, что

«Дессауэр, как всегда, хворает и более, чем когда-либо, расстроен, – на сей раз специально «ядовитыми гейневскими злобствованиями». Я приложил все усилия, чтобы по этому поводу успокоить его встревоженную душу. Новые сочинения Гейне, как ни удивляешься этой силе духа, презирающей все смертные муки, все-таки производят на меня очень угнетающее впечатление. Минуте, которая, – смотря по тому, чему мы верим, – повлечет нас либо в ничто, либо в вечность, подобает или великое, чистое, святое слово – или молчание»...[211]

Но, тем не менее, на том дело, вероятно, и кончилось бы, если бы не вмешались разные милые господа доброжелатели и журнальные остроумцы. В №№ от 4 и 5 августа 1855 г. венской газеты Der Humorist, издававшейся небезызвестным в свое время и совершенно забытым ныне злоязычным журналистом весьма дурного тона, Зафиром или Сафиром,[212] появились два фельетона этого самого Зафира о посещении им могилы Бёрне и о визите к больному Гейне, под заглавием: «Ein Grab und ein Bett in Paris: ein Besuch bei Börne und bei Heine». В первом Зафир рассказывал с большим преклонением и симпатией к Бёрне, но и с еще большими, свойственными ему, претензиями на остроумие и громадной дозой самомнения и самохвальства о том, как за 25 лет перед тем он жил в Париже в одном доме с Бёрне; описывал его медленную, а свою собственную быструю