Сентиментальные агенты в Империи Волиен - Дорис Лессинг

В этот момент серьезный мужчина с обеспокоенным лицом, который сидел на месте вчерашнего разочарованного гуляки рядом с Аритамеей, сказал:

— Мне кажется, пункт Второй «Обвинения» просто абсурден.

— Вовсе нет, — возразил Грайс, — Вопрос совершенно очевиден. Общеизвестно, что население, которое изнежено, размягчено, которое обросло жирком, становится никуда не годным и дегенерирует. Таков закон природы. Мы наблюдаем это все время на примере растений, животных — и на людях, хотя, кажется, теперь у нас на Волиене принято считать, что на людей этот закон не распространяется, и…

— Я могу задать вопрос? — перебил его мужчина.

— Можно, он задаст вопрос, председатель жюри присяжных? — спросил Спаскок у Аритамеи.

— Я не знала, что ему требуется мое разрешение.

— Это сарказм, — покровительственно разъяснил ей Инсент, вертящийся рядом с группой присяжных. — Не обращайте внимания.

— Но мы не можем не обращать внимания на судью, дорогой, даже если его манеры оставляют желать лучшего.

— Благодарю вас, — поклонился Аритамее Спаскок.

— Так я все-таки задам вопрос. Вы утверждаете, во Втором пункте «Обвинения», которое мы рассматриваем сегодня, что империи подобны животным организмам: они имеют кривую развития и в итоге распадаются. И якобы во всех империях это наблюдается. Пока они развиваются, их народы сильны, восхищаются простыми добродетелями и талантами, учат детей дисциплине и выполнению своего долга. На участке возрастания кривой возникают люди типа этого Стила — здоровые морально и физически, для которых главные человеческие ценности — сила духа, решительность и чувство ответственности. Но когда начинается стадия упадка, люди становятся… похожими на нас, волиенцев. Мы ленивы и даже этим гордимся. Мы учим наших детей, что они от рождения имеют какие-то права, не зарабатывая их. Мы потакаем своим прихотям, тратим много времени на еду, питье и сон. Мы одеваемся, как захотим. Многие из нас употребляют алкоголь и принимают наркотики.

— Говори за себя! — раздались выкрики из публики.

— Разве я говорю не от лица большинства населения нашей страны, в которой живу всю свою жизнь? — вопросил мужчина. — Сами посудите, если это органический процесс, если империя как группа, как личность, как животное имеет периоды роста, цветения, а затем распада, то как ожидать, чтобы Волиен, который есть живой организм, изменил свои собственные законы? Вы этого не объяснили. Как? В какой момент «Волиен», причем еще неизвестно, что понимать под этим словом (говорят, суд еще не решил этого вопроса), такой вот, когда он может сказать: «Не допущу своего разложения и изнеженности, буду противодействовать всем известным мне действующим законам»?

И снова в зале воцарилось молчание.

— Ну-ка, Грайс, что скажешь? Вопрос кажется вполне разумным, — заявил Спаскок.

— Почему мы должны допускать, что этого нельзя сделать? Это опять ваш пессимизм. Вот что типично для нас — пессимизм и нигилизм.

— Согласен, — вдруг подал голос Стил. — Позвольте мне сказать как свидетелю. У нас, если мы сказали, что намерены что-то сделать, мы всегда так и сделаем. Это вопрос воли.

— Да, но ваше развитие сейчас находится на участке возрастания кривой, милый, — утешила его Аритамея. — А мы пребываем в стадии упадка. Судья, следует ли нам обвинить или оправдать Волиен в том, что он застопорил какие-то неизбежные силы или закон развития? Потому что по этому вопросу я согласна с коллегой, который только что выступал.

— Грайс, отвечайте! — потребовал Спаскок.

— Как же так вышло, что на моей памяти Волиен — в лице государственного органа, учителя, суда, президента — ни разу не объявил своим жителям: «Мы были энергичны, внутренне дисциплинированы и верны долгу. Ну а теперь мы изнежены и ни на что нет годимся»?

— Вы меня поражаете, губернатор Грайс, — сказал Кролгул. — Как же так вышло, что вы ни разу не упомянули, что пока у Волиена были все эти благородные качества, Волиен также вел захватнические войны и грабил, и убивал, и брал в плен, захватывал любую мелкую планету, которая ему понравится?

— Это не входит в тему моего сегодняшнего выступления, — парировал Грайс, явно страдая.

— А вы, милый, — обратилась к Стилу Аритамея, — вы, мотцанцы, захватываете чужое добро, воруете, берете в плен, убиваете?

Тот, помолчав, ответил:

— Нет, нет, я уверен — нет.

Но он знал, что флот Мотца уже ждет, разместился по всей периферии Волиена. Ему было крайне неловко, этому славному Стилу. Пострадал весь его эмоциональный и мыслительный аппарат. Ему пришло в голову впервые в жизни, что Сирианскую Мораль нельзя выразить одним словом, ей требуется дать четкое определение.

Дальше заговорил Кролгул:

— Когда Сириус планирует вторжение, оно начинается с вторжения флота Мотца. — Он бросил это замечание походя, даже со смешком. Эта мысль была слишком новой, слишком сырой, чтобы ее сразу переварить, и все с сомнением посмотрели на этого судебного чиновника, который даже смеялся с видом мрачным и угрожающим.

— Все-таки продолжим, — снова произнес Спаскок. — Правильно ли я тебя понял, Грайс? Ты хочешь, чтобы мы вынесли вердикт, что «Волиен» должен нам объяснять, что наши комфортабельные условия жизни, которые мы принимаем как должное всю свою жизнь, что наша цивилизация, все, чем мы гордимся, наша праздная жизнь, наша легкость существования, наше изобилие, все это на самом деле — просто наше разложение, и оно неизбежно приведет к тому, что нас захватят более сильные и более энергичные народы?

Он смотрел прямо на Грайса и сердито, угрюмо, самокритично улыбался.

А Грайс смотрел на него с таким же выражением лица.

— Ну а сам ты что думаешь об этом, Спаскок?

— Ну да… не хватало еще высказаться от себя лично, — поспешно и тихо проговорил Спаскок, а потом громко: — Хорошо, присяжные, теперь слово за вами. Прошу вас удалиться и продумать свой вердикт.

Присяжные переглянулись и тихонько зашептались.

В суде установилась беспокойная, почти раздраженная атмосфера, свидетельствующая о том, что люди чувствуют: дело идет своим ходом. И когда председатель жюри присяжных объявила: «Мы уходим, чтобы обдумать свой вердикт», — раздался даже стон.

Спаскок повторил:

— Я уже говорил, тут вам не театр!

— Чем не театр?! — заорал кто-то с общественных скамей. И тут со смехом все поднялись и, толкаясь, вышли; бесцеремонность публики, сиплые голоса, насмешливое настроение составляли полный контраст с трезвым поведением удаляющихся присяжных.

Те, кто пришел на суд с улицы, трижды испытали смену настроений. Сперва они рассчитывали посмеяться над неуклюжим и смешным отправлением правосудия, ибо пришли, потому что были возмущены и разочарованы тем, что происходит вокруг них на Волиене. Затем, обнаружив, что тут дело в чем-то другом и что присяжные после первого дня заседания готовы отнестись к обвинениям серьезно, они стали внимательнее. И, наконец, как удалось услышать из их жалоб на выходе: «Но здесь в любом случае не за что ухватиться», — люди снова стали ехидными и были готовы высмеивать кого и что угодно, связанное с властью. По крайней мере, все вышли вместе как один, и с этого момента общественные скамьи были пусты.