Настанет день - Деннис Лихэйн

— Нет, женщина, ты уедешь.

— Не уеду.

— Лайла, я не шучу. Собирай свой паршивый чемодан.

Она покачала головой.

Лютер стиснул кулаки, глаза у него были прикрыты. Он пересек комнату и проткнул кулаком часы, висевшие над диваном.

— Мы уезжаем!

Лайла смотрела, как осколки сыплются на покрывало. Секундная стрелка еще тикала. Она починит. Она сумеет.

— Джесси мертв, — произнесла она. — Вот с какими новостями ты пожаловал, да? Парень доигрался, его убили, и тебя из-за него чуть не убили, и теперь ты ждешь, что я скажу: ты мой, я твоя, я мигом упакую вещички и брошу свой дом, потому что я тебя люблю?

— Да, — ответил он и снова схватил ее за плечи. — Да.

— Нет, — сказала она. — Ты дурак. Я тебе говорила, до чего ты докатишься, если будешь водиться с этим типом и с Деканом, и теперь ты являешься сюда, весь в крови, и чего ты от меня хочешь?

— Хочу, чтоб ты со мной уехала.

— Ты сегодня кого-то убил, Лютер?

Глаза его смотрели в никуда, голос упал до шепота.

— Декана. Голову ему прострелил.

— Почему? — спросила она, тоже шепотом.

— Потому что из-за него погиб Джесси.

— А Джесси кого убил?

— Джесси убил Франта. Дымарь убил Джесси, а я подстрелил Дымаря. Скорей всего, он тоже сдох.

Она чувствовала, как внутри у нее вскипает гнев, смывая страх, и жалость, и любовь.

— Значит, Джесси Болтун убил человека, а потом другой человек убил его, а потом ты убил этого другого, а потом убил Декана?

— Да. А теперь…

Она стала колошматить его кулаками по плечам, по груди, и колотила бы дальше, если бы он не схватил ее за запястья:

— Лайла, послушай-ка…

— Убирайся из моего дома. Убирайся из моего дома! Ты отнял жизнь у ближних. Ты нечестивец в глазах Господа, Лютер. И Он тебя покарает.

Лютер шагнул назад.

В этот миг Лайла почувствовала, как ребенок пнул ее изнутри ножкой. Не то что пнул — просто мягко, неуверенно потянулся.

— Мне надо переодеться и собрать кое-какие вещи.

— Так собирай.

Она повернулась к нему спиной.

Пока он привязывал свои пожитки к багажнику машины Джесси, она оставалась в доме, слушала, как он возится, и думала о том, что такая любовь, как у них, и не могла по-другому кончиться, потому что она, эта любовь, слишком уж ярко горела. И Лайла попросила прощения у Господа за то, что было ее самым-самым великим прегрешением, — теперь она видела это ясно: они искали рай здесь, на земле. А это означает гордыню, худший из семи смертных грехов. Хуже алчности, хуже гнева.

Когда Лютер вернулся в дом, она все еще сидела на своей половине комнаты.

— И всё? — спросил он тихо.

— Похоже, что так.

— Так у нас и кончится?

— Видно, да.

— Я… — Он протянул к ней руку.

— Что?

— Я тебя люблю, женщина.

Она кивнула.

— Я сказал — я тебя люблю.

Она снова кивнула:

— Знаю. Но другие вещи ты любишь больше.

Он покачал головой, рука его все висела в воздухе, в ожидании, чтобы она ее взяла в свою.

— Да, да, больше. Ты ребенок, Лютер. И теперь из-за твоих игр случилось кровопролитие, и ты сам виноват. Ты, Лютер. Не Джесси, не Декан. Ты. Все это ты. А ведь у меня внутри твой ребенок.

Он опустил руку. Долго стоял в дверях. Несколько раз открывал рот, но не сказал ни слова.

— Я тебя люблю, — наконец повторил он хриплым голосом.

— Я тоже тебя люблю, — ответила она, хотя сейчас ничего похожего на любовь у себя в сердце не находила. — Но тебе надо уйти, пока сюда за тобой не пришли.

Он вышел за дверь, так быстро, что она и не увидела, как он двигается. Только что он был здесь — и вот уже его башмаки стучат по доскам крыльца, и заводится мотор, и какое-то время работает на холостом ходу.

Лютер выжал сцепление и переключился на первую передачу, машина загромыхала, и тогда Лайла встала, но не двинулась к двери.

Когда наконец она вышла на крыльцо, он уже уехал. Она посмотрела на дорогу, чтобы увидеть огни машины, но лишь с трудом смогла их разглядеть. Поднимая пыль, шуршали в ночи шины.

Лютер оставил ключи от машины Артура Смолли на переднем крыльце его дома с запиской: «Переулок за „Владыкой“». У другого дома он положил другую записку с теми же словами, чтобы сообщить Ирвинам, где их сундучок с приданым; все остальные отобранные вещи он сам развез их хозяевам. Оказавшись у дома Оуэна Тайса, он поглядел через дверь с сеткой и увидел, что тот сидит за столом мертвый. Ружье стояло у него между ног, и он по-прежнему сжимал его руками.

Лютер поехал назад через сереющую ночь и позволил себе вернуться в дом на Элвуд-авеню. Он стоял в гостиной и смотрел, как жена спит в том кресле, где он ее оставил. Он пошел в спальню, поднял матрас. Засунул под него почти все деньги Оуэна Тайса. Потом вернулся в гостиную. Снова стоял и смотрел на жену. Она тихонько похрапывала, один раз застонала и подтянула колени поближе к животу.

Она все правильно говорила.

Но какая же она при этом была холодная. Она разбила ему сердце — так же, как он разбивал ей сердце все эти месяцы, теперь он это понял. Теперь этот дом, которого он побаивался и на который злился, — этот самый дом ему хотелось обхватить руками, отнести в машину и увезти с собой, куда бы он ни отправился.

— Я так тебя люблю, Лайла Уотерс-Лоуренс, — сказал он, поцеловал кончик своего указательного пальца и дотронулся им до ее лба.

Она не проснулась, и Лютер нагнулся и поцеловал ее в живот, потом вышел из дома, сел в машину Джесси и двинул на север. Над Талсой уже занимался рассвет, и начали просыпаться птицы.

Две недели, если отца не было дома, Тесса приходила к дверям Дэнни. В такие ночи они почти не спали, но Дэнни не решился бы сказать, что они «занимались любовью». Это было бы неточно. Иногда она отдавала распоряжения: медленнее, быстрее, сильнее, сюда, нет, не сюда, перевернись, встань, ляг. Ему все это казалось бессмысленным — то, как они тискали, мяли, валяли друг друга. Но все-таки он не отступал. Порой, патрулируя свою территорию, он вдруг обнаруживал, что ему хочется, чтобы форма была не такая жесткая, не натирала те части тела, которые уже и так стерлись почти до мяса. Спальня его в эти ночи чем-то напоминала звериное логово. Они забирались туда и принимались терзать друг друга. И хотя до них долетали звуки извне: автомобильный гудок, крики детей, гоняющих мяч в переулке, ржание и стук копыт из конюшен позади дома, даже дребезжание пожарной лестницы под ногами жильцов, открывших для себя прелесть крыши, которую они с Тессой покинули, — все это казалось далеким и чуждым.