Русский рай - Олег Васильевич Слободчиков

рубаху китайского камчатого шелка, льющегося с плеч ласковыми волнами, при свете жировика украшала ее вышивками и оберегами. Когда рубаха была готова, предложила померить и покрасоваться перед детьми. Сысой провел пальцами по узорам и, что-то вспомнив, вздохнул:

– Вот ведь!.. Кабы прельстился властью приказчика на отчине, родные отпели бы как покойника: умер для пашни – умер для семьи! Здесь все по-другому, но поедут ли с нами дети? Не знаю!

Сказал и сине-зеленые глаза Ульяны увлажнились.

– Уж Федьку-то никому не одам! – вскрикнула она и залилась слезами, понимая, что Петруха может быть и поедет с ними, а Богдашка наверняка останется при школе и учитель не даст забрать его силой. Услышав их, захныкал Федька, опасливо и жалостливо поглядывая на Ульяну, стал проситься к Богдашке в школу. Кровного отца он, похоже, принимал за дальнего родственника, от которого мало что зависело. Ульяна подхватила Федьку на руки:

– Да что же ты, милый? Да как же мы без тебя?

– Свою школу построим, лучше здешней, – пророкотал Василий. – А читать ты уже выучился.

Васильевы в два голоса стали отговаривать мальца, пугая сыростью, скандальными колошами. Федька заорал громче и слезливей, побежал жаловаться кусковской Катерине, которая привечала его, привел её в дом. Катерина со смехом стала уговаривать Васильевых оставить Федьку в школе, пока не устроятся в Калифорнии.

– Он же русский: глаз узкий, нос плюский! Так, Федька?! Как ему без школы? Хотите, чтобы как каюр работал на Компанию даром?

– Не хочу быть каюром! – заверещал Федька, почуяв поддержку Катерины и заминку старших.

– Что скажешь? – вскрикнула Ульяна, обернувшись к помалкивавшему Сысою. И только тут все вспомнили, что он и есть кровный отец.

Сысой пожал плечами, поскоблил затылок, вспомнил себя в детстве.

– Топором работать не любит, ножом в жердину попасть не может, на добрый кремневый пистоль глядит как на полено… Пожалуй, без школы ему никак нельзя, – вдруг поддержал Катерину.

– Ты что говоришь, кобель блудливый! – взорвалась Ульяна. – Посмотри на Петруху, каким человеком стал без всяких школ? Хочешь бобылем остаться в старости?

– Не хочу в кузню, там жарко! – орал Федька. – Хочу в школу, как Богдашка…

Креольчонок оказался не в меру настырным, привел в казарму учителя Филиппа Кашеварова и тот стал уговаривать Ульяну оставить ребенка на его попечение.

– А там, даст Бог, устроитесь на новом месте, вернется к вам ваш Федька и станет получать жалованье конторщика или мангазейщика – очень способный ученик.

Слезами, уговорами и равнодушием отца Федька был принят в школу и оставлен при ней на компанейском содержании. Ульяна плакала, корила Сысоя и мужа. Задружная семья рисковала остаться без детей, но вскоре к партии был приписан кузнец. Петруха не оставил Ульяну и напросился у правителя в дальний вояж.

В середине января два с половиной десятка природных русских служащих, отправлявшихся в Калифорнию, просмолили, проконопатили корпус шхуны «Чириков», спустили судно на воду. Среди них был Сысоев сын Петруха с жалованьем кузнеца. Ухоженная, выкрашенная, вооруженная новыми парусами, ладненькая как игрушка, шхуна при семи пушках весело закачалась на пологой волне прилива. Будущие строители Калифорнийского селения понесли на нее пилы, топоры, мотыги, кирки, гвозди, палатки: совсем не так готовились к промыслам в прежние годы.

Своего штурмана не нашлось, штурманский ученик Кондаков побаивался самостоятельно вести судно в Калифорнию, Кусков не очень-то доверял молодому смышленому, но неопытному креолу и вынужден был взять вольного морехода Христофора Банземана, служившего Компании по контракту.

Сысой с Василием обошли могилы товарищей, которых на Ситхе было уже много. При Михайло-Архангельской церкви еще не было попа, молебен служили охочие до церковных обрядов старовояжные промышленные Кашеваров с Нецветовым. Прохора Егорова Баранов задерживал его при себе, ссылаясь на старый грех, до конца не расследованный. 22 января, 1812 года, на Тимофея-полузимника, шхуна «Чириков» выбрала якорь в Ситхинском заливе.

А знаки в тот день были все хорошие: сквозь облака просвечивало солнце, блестели вечные льды горных пиков, розовела и сверкала в просветах плоская вершина святого Лазаря, покрытая снегом. Сысой перекрестился на нее, еще раз поклонился, с надеждой не вернуться, шхуна схватила ветер парусами, накренилась, пошла между камней и островов к открытому морю. Банземан сам стоял на штурвале в суконном сюртуке и американском картузе, негромко подавал команды к переменам галсов, лицо его было печальным и утомленным.

Сысой хорошо понимал морехода и кричал зычным голосом, повторяя его приказы, глаза приказчика сияли радостью, во всем ему виделись добрые знаки. На мостик поднялся Кусков в перовой парке, без шапки, которой обычно скрывал старый грубо зарубцевавшийся шрам на голове. Главный приказчик тоже улыбался, что случалось с ним редко, его обветренное лицо светилось радостью, отчего он выглядел помолодевшим.

Банземан с несчастным видом окинул мутным взглядом обоих приказчиков и покачал головой:

– Плохо иметь дело с русским! – Он говорил лучше и понятней прежнего.

– Что так? – весело спросил Сысой.

– Контракт на стол – пить ром, уходить в море – пить на посошок. Много пить, – смежил веки, как от зубной боли. – Много-много!

– Быстро пьянеют, когда пьют с горя. От радости – веселье долгое, выпивается много, и похмелья нет. Выйдем в открытое море – опохмелю! – пообещал Сысой. – У меня есть!

Банземан тихо заскулил, оставил у штурвала его одного и, перегнувшись за борт, попытался очистить кишечник. Порычав и поплевав, вернулся.

– Посиди! – посочувствовал ему Сысой. – Острова прошли, здесь место неопасное.

Штурман присел на бухту троса, свесив голову, пробормотал:

– Не надо много пить!

Чем дальше от Ситхи удалялась шхуна, тем ярче светило солнце на славный денек Тимофея-полузимника. Никола Угодник снисходительно улыбался из-за низко пробегавших облаков. Водяной дедушка будто винился за прошлый вояж, когда был не в духе: теперь и волны, и ветер – все способствовало быстрому ходу судна. Из трубы камбуза приятно потягивало дымком, дразнящими запахами пекущегося хлеба и вареной рыбы. Палуба под неярким, рассеянным солнцем благоухала смолой и лесом. Женщины весело драили её. Им мешали партовщики, занимавшиеся любимым делом – лежали вповалку как снопы в овине, один сквозь зевоту что-то вскрикивал, другие хором поддерживали его.

Уже на другой день после ночной вахты Банземан стал весел и приветлив. По левому борту тянулась цепь береговых гор, Сысой узнавал иные вершины и удивлялся тому, как быстро движется судно. Не заходя для стоянки и торга, шхуна прошла мимо Тринидада. Вскоре