Не плачь - Мэри Кубика

Смотрю ему за спину и понимаю: если не считать пары расфуфыренных подростков на задней площадке, мы в автобусе единственные пассажиры. Подростки не обращают на нас никакого внимания. На них темные очки, хотя на улице ночь. Они сидят рядом, но шлют друг другу эсэмэски. На них наушники, и они роняют такие слова, как «годный», «верняк» и «прибор»; догадываюсь, что значения этих слов не совпадают со словарными. Один из мальчишек встает и говорит: «Ну я катапультируюсь». Второй отвечает: «Да пошел ты, дружище». Они не смогут меня спасти. Никак не смогут.

В автобусе только ряды пустых сидений. Некому помочь.

Бродяга говорит:

– Мне нравятся твои волосы. – Он снова наклоняется, чтобы потрогать их, и я резко отдергиваюсь, роняя сумочку. Половина ее содержимого оказывается на полу: бумажник, косметичка, телефон. Просовываю руку между грязными сиденьями, чтобы ничего не упустить, но рука возвращается пустой – если не считать чьей-то выплюнутой жвачки.

– Они красивые, – продолжает бродяга, и я обращаюсь к водителю:

– Выпустите меня. Мне нужно выйти из автобуса. Мне нужно выйти сейчас же! – К тому времени я уже собрала с пола свои вещи и перекладываю их в сумку.

И какова же реакция водителя?

– Следующая остановка через полквартала, – равнодушно бросает он. – Если дело не срочное, придется вам подождать.

Потом он все же рявкает на бродягу, чтобы тот оставил меня в покое. На следующие двадцать секунд тот действительно оставляет меня в покое. Он перестает трогать мои волосы. Откидывается на спинку сиденья и перестает со мной разговаривать.

Я хватаю свои пожитки и встаю. Дергаю веревку, радуясь, что сейчас моя остановка. Когда автобус останавливается, я не выхожу. Я бегу.

Слышу свои торопливые шаги. Хотя на улице есть и другие прохожие, мне очень одиноко. Понимая, что каждый прохожий может оказаться убийцей, я уже не знаю, кто хороший, а кто плохой.

Кому можно доверять, а кому нельзя.

Я обхожу людей, которые входят в двери ресторанов и выходят оттуда; женщин, которые выгуливают собак, и мужчин, которые болтают и смеются с другими мужчинами. Я наблюдаю за всеми. Наблюдаю и гадаю: это ты? Ты? Ты?

В голове крутится один и тот же вопрос: наняла ли Эстер кого-нибудь, чтобы убить меня?

Перед тем как перейти дорогу на перекрестке, я дважды, трижды смотрю во все стороны; обхожу решетки канализационных люков и ливневые стоки – их могли нарочно снять, чтобы я провалилась туда и сварилась заживо.

Можно ли умереть в ливневом стоке? Не знаю. Понятия не имею, какой несчастный случай мне приготовили. Стараюсь не идти слишком близко к домам с кондиционерами, чтобы они вдруг не рухнули мне на голову. Черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью. Да, они часто приводят к смерти. Кровоизлияние в мозг. Внутричерепное давление.

Когда я покидаю оживленный перекресток Кларк и Фостер и бреду по сонной Фаррагут-авеню, страх полностью завладевает мною. Меня бьет дрожь. Нервная дрожь. Возможно, я даже обмочилась со страху.

Я хочу домой. Хочу оказаться дома. Не в четырехквартирном доме, не в той квартире, которую делю с Эстер. Я хочу оказаться в доме мамы и папы, с родителями и сестрой Мэдисон. Я хочу три раза щелкнуть каблуками и сказать: «Лучше дома нет ничего».

Но туда я сейчас не попаду.

В деревьях свищет ветер, ероша мне волосы; он дует мне в глаза, и я ничего не вижу. Страх растет; ветер оставляет волосы в покое и забирается мне под пальто, как будто касается голой кожи. Меня передергивает; хочется закричать на ветер.

Вдали шумят машины. Какой-то человек в костюме-тройке спрашивает у меня дорогу.

– Подскажите, пожалуйста, как попасть на Катальпа-авеню? – спрашивает он, но я ему велю убираться.

– Не знаю, – отвечаю я. Три или четыре раза повторяю одно и тоже: «Не знаю… не знаю… не знаю». Слова смешиваются, сливаются в одно.

Мужчина злобно смотрит на меня и растворяется в воздухе.

И вдруг я слышу свое имя, которое словно шипит ветер. «Куин… Куин», – зовет ветер. По крайней мере, мне так слышится. А потом смех – выворачивающий душу смех. И вот он выходит из тени за деревом.

Это он!

Желтые кривые зубы, спутанные немытые патлы… Он совсем близко, тянет ко мне свою грязную руку, пытается дотронуться до моих волос. Я быстро отстраняюсь, спотыкаюсь, падаю на землю.

– Чего ты от меня хочешь? – кричу я, лежа на холодном бетоне.

Он молча тянет ко мне свою грязную руку, пытаясь помочь встать. Я сопротивляюсь. Не хочу прикасаться к его руке; не хочу прикасаться к нему. С трудом отталкиваюсь от земли, царапая ладонь о шершавую поверхность. В темноте видно, как из раны идет кровь. Растираю руку, снова взмолившись:

– Оставь меня в покое!

Я пытаюсь убежать, но он крепко хватает меня за плечо и не пускает. Он держит меня так крепко, что кровь стынет у меня в жилах.

– Пусти! – визжу я, но он не пускает. Конечно, не пускает. Извиваюсь, как червяк на крючке, лягаюсь и кричу во все горло.

И вдруг в его руке что-то появляется – оружие, в свете фонаря, стоящего шагах в двадцати, что-то тускло поблескивает – сталь, какой-то металл. Что там – пистолет, нож? Не знаю. Вырываюсь, плачу.

– Не обижай меня, – прошу я. – Пожалуйста, не делай мне больно! – Он крепко вцепился мне в плечо, и оно болит; сухожилия и мышцы натянулись. А он только смеется.

В Чикаго три миллиона человек, и ни один из них не в состоянии меня спасти! Надо кричать. Звать на помощь…

– На помощь! Спасите! – хочу я закричать, но с моих губ срывается еле слышный шепот. Я открываю рот, но звука нет.

– Не обижать? – говорит он. – Я вовсе не хочу тебя обидеть.

– Пусти, пусти, пусти! – повторяю я.

– Ты кое-что обронила в автобусе, – говорит он. – Вот и все. Кое-что обронила, а я подобрал.

И я вижу, что у него в руке. Слышу тихое звяканье. Оказывается, у него в руке не пистолет, не нож, а телефон. Телефон Эстер. Должно быть, он выпал из сумки и оказался под сиденьем. Я выхватываю у него телефон, и он выпускает мое плечо. Я поспешно отшатываюсь и снова спотыкаюсь. Правда, на этот раз не падаю.

Вижу, что на телефон Эстер только что пришло сообщение.

Мне не нужно знать пароль, чтобы прочесть его. Сообщение высвечивается на экране.

«Как аукнется, так и откликнется», – говорится в нем.

Алекс

Мы сидим на пыльном, грязном полу в старом типовом доме. В таких домах нет ничего уникального. Штук сто таких же домов возникли в нашем городке почти за одну ночь пятьдесят или шестьдесят лет назад; этот точно такой же, как соседний, и следующий, и тот, что дальше. Все они одинаковы, все до одного – разве что один коричневый, а другой синий. Но все они уродливые, нудные, откровенно нелепые. Совсем как мой собственный дом через дорогу. Он тоже уродливый.