Министерство справедливости - Лев Гурский

Кажется, всё отлично. Однако подготовка к блинной церемонии еще не завершена. Господин Рабендза окидывает внимательным взглядом обеденный стол, как поле боя: всё ли на своих местах? Не упустил ли чего повар? Всё ли упомнил лакей, сервирующий ему ночной ужин? Так, слева — блюдечко с горчицей, справа — бутылочка с яблочным уксусом, между ними — розетка с топленым маслом, трехчастная менажница с черной икрой, крупными кусками соленой семги и мелкими сардинками, заранее извлеченными из консервной жестянки. Пустая плоская тарелка, нож и вилка — тоже на местах… Пора!

Господин Рабендза включает музыку и приступает к церемонии. Под зажигательные ритмы его пальцы словно танцуют. Они берут маленькую серебряную ложечку, набирают в нее горчицу и то-о-онким слоем втирают в верхний блин по кругу. Затем в пальцах оказывается двузубая вилка, которая нанизывает шмат топленого масла и повторяет ту же процедуру, что и с горчицей. Потом мельхиоровый нож с широким лезвием захватывает толстый пласт зернистой икры и густо намазывает ею блин — поверх масляного слоя.

Настоящий Рабендза, может, этим бы и ограничился, а Ерофей Ожогин — нет. Он выбирает два жирных куска семги и кладет на икру. Дюжина сардин окружают семгу, как верные секьюрити — босса. Ничто не слишком, у хорошего едока начинки должно быть много.

Последний штрих: Ерофей Дмитриевич чуть сбрызгивает это чудо уксусом из бутылочки. Пять-шесть капель, больше не надо. Вот теперь предстоит самое трудное — завершить конструкцию. Только недоумки делают конвертики. Ловким жестом Ожогин подцепляет сразу два блина и сворачивает из них кулек. Не очень красиво? Зато надежно. Если крепко держать внизу и прихватывать с боков, кулек не развернется и ничего не вывалится…

Ну, по коням! Айда!

Суперблин прекрасен. Аромат теста, легкое жжение горчицы на языке, нежный хруст консервированных сардинок, грубая сочность семги, а черная икра — еще и катализатор вкуса. Она вдохновляет и направляет, позволяет прожевать без спешки, тщательно распробовав и спокойно посмаковав, а уж потом кусать дальше… дальше… дальше…

Но дальше всё идет совсем не по плану. Пальцы превращаются в желе и перестают слушаться. Надкусанный кулек глухо падает обратно в тарелку. На глаза наползает пелена, словно в комнате пригасили свет. Ерофей Дмитриевич не падает со стула, а стекает с него плавно, как медуза. Пол и потолок делают двойной кульбит и дважды меняются местами.

В голове — пестрое месиво из обрывков мыслей и картинок. Уткнувшись подбородком в ковер, Ожогин огромными усилиями собирает мысли в кучку. Раз он способен думать, то еще жив. Надолго ли? Неясно. Ерофей Дмитриевич достаточно умен, чтобы понять: это не инфаркт, не инсульт и не какая-то иная тяжкая болезнь, которые призваны напомнить человеку о бренности жизни. Бессимптомных засад не бывает. Никакой недуг не нападает на человека сразу, без предупредительных звоночков хотя бы за день-два-неделю. Хозяин острова знает, что минуту назад он был точно здоров. Значит, отравлен.

Мысль не вызывает ужаса: яды — нормальное средство для тонких дел. Привычно, когда ты. Обидно, когда тебя. И главное, кто посмел? На острове Нуси-Бо нет посторонних. В охране, в оранжерее, на кухне, на псарне, на хоздворе, среди прислуги — ни одного мальгаша, ни единого местного: все свои, из «Моцарта», проверенные, обкатанные, обстрелянные, обученные… к сожалению. Но, похоже, обученные не идеально. Это плюс. Он в сознании. Ноги отказали, зато локти крепки. Если он не может идти, он поползет. Яд не доконал его в первый момент, а всё, что не убивает сразу, дает отсрочку. Ее хватит не для жизни — для мести. Раньше бы он сперва выяснил с пристрастием и лишь потом убил. Теперь нет времени для разборок и нет сил для допросов. Придется сократить процедуру. Он положит всех, кто мог это сделать в принципе, а уж бог простит непричастных.

Доползти до сейфа на локтях не так трудно. Адски трудно другое — приподнять себя на локтях и носом набрать код. Тем не менее Ожогин как-то справляется. Почти невозможно вывернуть ручку желеобразными щупальцами медузы. Но Ожогину удается и это. Он злой и упорный, он хочет убивать. В нем еще застряла сила, которая подпитывается яростью. Не бог, а адреналин сейчас правит миром, и большое ему мерси от господина Рабендзы. Ожогин проталкивает локоть в открытую пасть сейфа, напрягается до звона в ушах, сильно надавливает сверху и — выметает с нижней полки на ковер всю гору оружия.

Мягкий ворс ковра заглушает боевое лязганье металла. «Глок»? Не то! «Парабеллум»! Игрушка! Верный «Тульский-Токарев»? Только не сейчас… Желтая пелена застилает глаза, но зрения хватает, чтобы выбрать наилучшее для ближнего боя — израильский пистолет-пулемет «узи». Магазин полон, запасного не видно, искать некогда, но плевать — этот бы дотащить. Три с половиной кэгэ — огромная тяжесть для пальцев из желе, но удается просунуть голову в петлю ремня и сразу легче. Глаза еще видят, локти свободны, можно ползти, волоча по полу автомат — метр, второй, и он, наконец, у цели. Дверь в коридор открывается наружу, и она неплотно закрыта — о, двойной подарок! Надавим плечом.

Всеми десятью щупальцами Ожогину удается держать «узи» наизготовку, но это пока лишнее. Нет движения справа от него, нет движения слева. В пределах видимости в коридоре пусто. Его не караулят. Думают, что спекся. За-ме-ча-тель-но! Сминая ковровую дорожку, он ползет к кухонной двери, бьется за каждый сантиметр пути. Злоба кипит, булькает в нем, не позволяя отключиться и сдаться. Вот она! Хозяин Нуси-Бо доползает до кухни, локтем приоткрывает дверь и не глядя стреляет внутрь — веером, от живота. Слева направо, широкой дугой, на уровне пояса. В повара, обслугу, лакеев, охрану — во всех, кто в комнате и может оказаться предателем. Никто не уйдет от расплаты. «Узи» бьется в пальцах-щупальцах и плюется огнем. Сдохните! Сдохните! Сдохните! Сдо…

Спуск щелкает, докладывая, что магазин пуст. Но где стоны, вопли, хрипы и трупы? Ничего нет, никто не умер, потому что в кухне тоже пусто. Как? Ни одного человека — все почему-то разбежались заранее. Предусмотрительные, падлы, сообразительные! В открытую дверь видно только опрокинутую выстрелами мусорную корзину, из которой грязной горой вывалилось содержимое. Гору венчает что-то синее, мелкое, гаденькое, знакомое. Пелена перед глазами стремительно сгущается — и через миг он уже перестает видеть. Но последнего мгновения хватает, чтобы напоследок вспомнить синюю обертку.

Так его компания «Вуазен» однажды упаковывала горчицу. Не всю, только специальную партию для одного пансионата в Лозанне. Сразу после того, как болтливый старый сучок Мотя Лурье благополучно откинулся, Ерофей Дмитриевич лично приказал сжечь остатки спецгорчицы — все восемь ящиков, чтобы не осталось даже миллиграмма, годного для экспертизы. Значит, кто-то из мелкой обслуги, из непосвященных в детали, пожадничал, скрысятничал и оставил годный на вид товар? И один ящик угодил на его же кухню?

Бля-а-а-а! Если бы у Ожогина хватило сил, он бы засмеялся. Впервые на экране — комедия «Ирония судьбы, или Сам себе дурак». Сценарий — хуже не придумаешь. Режиссура — мало не покажется. Не было предателя. Был обыкновенный идиот на кухне. Не было покушения. Просто сегодня у господина Рабендзы — самый невезучий день. Он же — день последний. До этой минуты Ерофей Дмитриевич точно не знал, что чувствовал под конец жизни Мотя Лурье. Теперь он ощущает это сам, в подробностях, каждой клеткой тела — жаль, никому не расскажешь, да и слушать некому. Кто заинтересуется чужой болью?