Жизнь в балете. Семейные хроники Плисецких и Мессереров - Азарий Плисецкий

Он впитывал увиденное, но не копировал и не повторял, а создавал свой собственный почерк, узнаваемый сегодня во всем мире.

Прошло немало времени, прежде чем Борис Эйфман завоевал славу новатора, о работе с которым мечтали многие танцовщики. Его стали называть «нашим Бежаром». Он ставил для Аллы Осипенко и Мариса Лиепы. Даже пытался что-то сделать вместе с Майей. Но не случилось. Работая с Майей, нужно было оставаться в ее тени. Пойти на это Борис не захотел. К тому же Щедрин как-то сказал:

— Такую фамилию, как у вас, нельзя ставить на афише. Подумайте о псевдониме.

Это предложение стало последней каплей. Эйфман категорически отказался от сотрудничества и тем самым обрек себя на нелюбовь Майи.

Творчество Эйфмана всегда волновало и восхищало меня. В моей памяти остался его балет «Поединок», поставленный в 1980 году по рассказу Куприна на музыку Гаврилина. В одной из сцен солдаты оттачивали навыки боя на чучеле. Когда они разбегались и забывали о нем, чучело вдруг оживало и начинало двигаться, вызывая щемящую жалость… Или та же «Анна Каренина», где образ надвигающегося поезда рожден пульсирующим в темноте светом и ритмичностью машинных движений кордебалета.

Мне довелось быть свидетелем всех этапов становления и развития труппы, начиная от их скитаний по съемным репетиционным залам и заканчивая обретением собственного театра с мировым именем — Санкт-Петербургского государственного академического театра балета Бориса Эйфмана. Я был так рад увидеть его триумфальные гастроли на исторической сцене Большого театра в июле 2017 года!

Мое знакомство с Лилей Юрьевной Брик произошло отчасти благодаря умению водить машину. Майя, получившая в 1957 году свою первую «Волгу», водительских прав не имела, и я часто выступал в роли шофера. Я этому бесконечно радовался. Водить автомобиль доставляло мне огромное удовольствие, а о собственной машине я еще только мечтал. Всякий раз, сопровождая Майю на какой-либо прием, я испытывал невероятное чувство гордости, что могу быть ей чем-то полезен и находиться рядом. Однажды она попросила меня отвезти ее к Лиле Юрьевне Брик, которая благоволила Майе и практически не пропускала спектаклей с ее участием. А если, случалось, по какой-то причине не могла выбраться в Большой театр, неизменно присыла от своего имени огромную корзину цветов. Помню, когда Майю в последний момент не взяли в гастрольную поездку в Лондон, щедрая Лиля в утешение подарила ей кольцо с большим бриллиантом. Майя часто надевала подарок Лили на различные приемы, ведь особенных драгоценностей в семье не водилось. К сожалению, на одном из вечеров камень выпал из кольца и потерялся.

Лиля при первой встрече произвела на меня ошеломляющее впечатление. Это была женщина из другой эпохи и совершенно иного воспитания. Необычность ее суждений, зачастую парадоксальных, поражала. Лиле была начисто чужда всякого рода банальность, сопровождаемая штампами, заготовленными фразами и трафаретами, которыми грешило большинство из нас. Точность и острота ее характеристик восхищала. По любому поводу Лиля выдавала четкую сентенцию, которая в первый момент ошарашивала. Она умела окружать себя интереснейшими людьми, с радушием и блеском принимала гостей, была невероятно образованна и до последних лет по-женски обольстительна. Шлейф романов и дружеских связей Лили Юрьевны возводил ее в моих глазах в ранг небожителей. Я смотрел на нее с нескрываемым благоговением.

Однажды похвастался ей, что в школе писал доклад о Маяковском по одной из посвященных поэту книг, выданной мне в библиотеке. Очень хотел произвести впечатление. Услышав название книги, Лиля моментально вспыхнула:

— Что?! Это не книга, а чушь собачья! Зачем ты ее взял?!

С большой симпатией я относился к супругу Лили Юрьевны, Василию Абгаровичу Катаняну. Нас роднило общее увлечение техническими новшествами. Как-то Василий Абгарович привез из Парижа электрическую бритву Remington — подарок Луи Арагона. Это была фантастика! Я даже имел бестактность спросить у него:

— Василий Абгарович, правда ли, что вам подарили электрическую бритву? Можно я ее попробую?

Взяв гудящую машинку, я осторожно провел ею по едва пробившейся щетине. Какой это был восторг!

Каждый приход в дом Лили Юрьевны сопровождался неожиданной встречей с потрясающими людьми, которыми хозяйка была всегда окружена. Однажды, приехав к ней вместе с Майей, увидели, что у Лили гость.

— Знакомьтесь, — сказала она, — это Николай Асеев.

Мы с Майей представились, завязался разговор… И только через какое-то время меня осенило, вспомнились строчки Маяковского:

Это был тот самый Николай Асеев — один из создателей группы ЛЕФ, друг Маяковского и Пастернака. Именно Асееву адресовано одно из трех предсмертных писем Марины Цветаевой. История становилась осязаемой.

Однажды Лиля Юрьевна попросила меня заехать за Давидом Бурлюком и его женой Марией Никифоровной, гостившими на ее даче в Переделкине, чтобы отвезти их в «Националь». Это был 1956 год. Первый приезд Бурлюка в Москву после эмиграции.

Когда хозяйка дома представила меня своему гостю, тот выдал экспромтом:

Мы долго сидели за столом, велась неторопливая беседа… Я все больше помалкивал и со свойственным юному возрасту любопытством рассматривал Бурлюка. А в голове опять же всплывали заученные со школьной скамьи строчки:

Прекрасно помню, как Давид Давидович вдруг вспомнил, как Марья Никифоровна, которая когда-то училась играть на флейте, едва не вошла в историю. Дело в том, что, когда Маяковский работал над стихотворением «А Вы смогли бы?», он так и написал: «А Вы, Мария Никифоровна, сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?» Правда, вскоре поэт эту строчку переиначил, исключив из нее Марию Никифоровну, чтобы не нарушать ритм стихотворения.

Ближе к вечеру Бурлюк с женой распрощались с Лилей Юрьевной и я повез их в Москву. Путь лежал через Кунцево, где Давид Давидович в 1916 году купил себе дом при железнодорожной станции. Поглядывая в окно автомобиля, он вслух вспоминал:

— Я из Кунцева шел в Москву пешком, и власть все время менялась — у кого кожанка и пистолет, тот и власть.

Когда выехали на Садовое кольцо и около зала Чайковского стали поворачивать на Тверскую, Бурлюк, наклонившись, пытался рассмотреть из салона памятник Маяковскому.