Сталин, Иван Грозный и другие - Борис Семенович Илизаров

которые, ассимилируясь, начинали составлять костяк служилых людей Московии. Все это в издании 1942 г. подправлялось и корректировалось в духе официальной советской идеологии, но делалось это формально, не затрагивая главного – апологетику царя и опричнины. Напротив, апологетические ноты только усилились.

Теперь, в издании 1942 г., утверждалось, что в Европе XVI в. было только «две великие державы, Турция и Москва»[214]. Среди других вставок, корректирующих первое издание, была, например, и такая: в первом издании, говоря о том, что на Западе это было время гуманизма и Возрождения, связанного с «увлечением образцами античного мира», Виппер не нашел ничего лучшего, как упомянуть (для сопоставления) об официальной фантастической генеалогии, возводящей род царя к брату древнеримского императора Августа, к легендарному Прусу. Здесь Виппер дописал: «В данном случае ученые (?– Б.И.), придумавшие эту родословную, оказали неоценимую услугу самодержавию, высоко поднявши имя и авторитет московского государя над остальными европейскими королями и правителями»[215]. Дьяков Посольского приказа, да и самого Грозного, вряд ли можно отнести к «ученым», даже по меркам того времени. Для побочного правнука последних Византийских императоров и золотоордынского хана Мамая, а тем более для профессиональных дипломатов XVI в. (того же дьяка Висковатова или Щелкалова), такая пропагандистская конструкция была уже слишком наивна и примитивна. Как в первом издании, так и во втором Виппер совсем не случайно обходит вопрос о влиянии западноевропейского Ренессанса и гуманизма на культуру России этого и последующих веков. А между тем этот вопрос имеет первостепенное значение для понимания роли Ивана Грозного и России в общеевропейской истории XVI и последующих веков. Думаю, что первая большая война России с Западной Европой, которую затеял и проиграл Иван Грозный, отбросила страну не только в Смутное время, но и на обочину общеевропейского развития. Наш Ренессанс, который начался только в XVII в., мог начаться еще в веке XVI, т. е. опричнина и внешняя политика царя затормозили развитие страны более чем на сто лет.

Но наиболее идеологически насыщенными стали заново написанные разделы книги. Автор продолжил поиски «положительных» черт царствования Ивана IV: помимо уже известного (присоединение обширных территорий за Волгой и Уралом), добавил укрепление диктатуры самодержавия и «борьбу с изменой». В главу «Успехи и неудачи военной монархии» добавил новые свидетельства иностранцев, англичанина Ченслера, немца Либенауера, но главным образом пересказал историю о неудачном опыте отважного русского первопечатника Ивана Федорова[216]. Последняя вставка выглядит сомнительно в контексте избранного автором стиля апологетики, поскольку и открытие в Москве первой типографии (привезена Федоровым из Дании), и ее разгром были осуществлены с попустительства самодержца, а последнее еще и при участии церковных деятелей. «В Москве он (Грозный. – Б.И.) не мог ни сберечь, ни восстановить типографское дело»[217], писал историк. Он прибегает к риторике, голословно обеляя царя, не поясняя, почему первый царь-самодержец не был способен спасти и развить первое книжное предприятие, занесенное западной культурой? Может быть потому, что эта христианская (католическая и протестантская) культура была ему глубоко чуждой и даже враждебной? Но Виппер и здесь поворачивает дело уничтожения первой печатни таким образом, что царь становится чуть не единственным гуманистом в своей стране, поскольку приказал после разгрома типографии перевезти типографский станок к себе во дворец, в Александрову слободу, где на нем негласно тиражировали государственные бумаги и, кажется, печатали одну из духовных книг. На этом все и кончилось. В результате книгопечатание исключительно церковных книг еле теплилось в России еще более чем столетие и начало медленно развиваться лишь с XVIII в.[218] Судя по этому эпизоду, Грозный осознавал пагубность для его державы, окутанной мраком террора, европейского просвещения и гуманизма, а поэтому вполне осознанно отказался от любых, даже военных, нововведений. Борцом с консерватизмом и «революционером» на троне, каким его пытался представить Виппер, он никогда не был. Все реформы первой половины царствования проводились советниками из так называемой Избранной рады, которую царь позже называл собацким собранием.

* * *

Из материала, вошедшего в академический доклад, Виппер сформировал пятую главу для нового издания под названием «Борьба с изменой». В главе нет ни одного прямого доказательства измен и предательств, если не считать за таковые бегство из страны (чаще неудачных попыток) нескольких обуянных ужасом князей-бояр, включая Курбского, запуганных систематическими казнями и пытками. По рассказу Шлихтинга: «Князь Горинский был схвачен на пути в пределы Литвы и посажен на кол; вместе с ним погибло (было повешено) около 50 человек». «Надо думать, что это была свита князя, его слуги и холопы», – прокомментировал Шлихтинга Виппер[219]. В царской России и в СССР вынужденная иммиграция, бегство от того или иного репрессивного или крепостнического режима всегда трактовались этим же режимом как акт предательства. Но Виппер, сам будучи сначала добровольным эмигрантом, а потом добровольным реэмигрантом, почему-то не испытывал никаких опасений на этот счет, хотя очень многие вернувшиеся перед войной белые эмигранты и лишенные дома беженцы Гражданской войны были репрессированы лживой и коварной сталинской властью.

Помимо того что в главе V Виппер дословно воспроизвел свой доклад на научной сессии Института истории, он, выходя за рамки мемуаров Штадена и Шлихтинга, дополнил его материалами новых исследований, и в первую очередь Веселовского. Все предвоенные годы Веселовский тщательно и неспешно исследовал сохранившиеся источники по истории опричнины и написал одно из лучших сочинений на эту тему: «Синодик опальных царя Ивана как исторический источник»[220]. Работа вышла в 1940 г., т. е. до войны, но ее содержание уже тогда шло вразрез с набиравшей силу новой исторической мифологией. «Синодик» – это перечень имен казненных, о которых царь неожиданно вспомнил за год до смерти, подводя итог своей неправедной жизни. Он разослал их в виде списков в различные монастыри, приложив крупные денежные вклады, с тем чтобы монахи служили поминальные молитвы по убиенным. Иногда этот факт рассматривался как акт покаяния (например, Эйзенштейном) и проснувшегося милосердия, т. к. не отпетые и не погребенные жертвы были лишены Божьей благодати и царствия небесного за гробом. Но поскольку память у больного сифилисом стареющего тирана была не очень цепкой, а упомянутых им знатных убиенных было более трех с половиной тысяч (простых горожан, служителей церкви, крестьян и холопов никто не считал и не именовал[221]), то автор привлек другие источники, в которых также упоминались казненные в годы большого средневекового террора. Историк проследил социальное происхождение, родственные связи и биографии многих опальных, глухо упомянутых царем. Веселовский опроверг главный аргумент сталинской околоисторической пропаганды о том, что репрессиям подвергся только верхний, т. е. олигархический, княжеский и боярский слой государства. (Похожая легенда распространялась и в