Правек и другие времена - Ольга Токарчук

— Вы знаете Павла Божского?

Иногда случалось, что знал.

— Это мой брат. Он инспектор.

Водитель оборачивался к ней и смотрел недоверчиво, тогда она повторяла:

— Я сестра Павла Божского.

Водитель не верил.

Стася к старости располнела и стала меньше ростом. Ее и так всегда выдающийся нос сделался еще крупнее, а глаза утратили блеск. Ноги ее опухали, поэтому она носила мужские сандалии. От красивых зубов осталось только два. Время не было милостиво к Стасе Попугаихе, и ничего удивительного, что водители не хотели верить, будто она сестра инспектора Божского.

Однажды в такой вот бойкий ярмарочный понедельник ее сбила машина. Стася потеряла слух. Непрекращающийся шум в ее голове заглушил звуки мира. Иногда в этом шуме появлялись какие-то голоса, обрывки музыки, но Стася не знала, откуда они идут — пробиваются ли снаружи или вытекают из нее самой. Она вслушивалась в них, штопая носки и бесконечно переделывая вещи от Миси.

Вечером она любила пойти к Божским. Особенно летом у них бывало оживленно. Наверху жили дачники. Приезжали дети и внуки. В саду, под яблоней, ставили тогда стол и пили водку. Павел вынимал скрипку, и его дети сразу же брали свои инструменты: Антек — аккордеон, Аделька, пока не уехала, — скрипку, Витек — контрабас, Лиля и Майя — гитару и флейту. Павел давал знак смычком, и все начинали ритмично шевелить пальцами, кивали и отбивали такт ногой. Начинали всегда с «Сопок Маньчжурии». Она узнавала музыку по их лицам. Во время «Сопок Маньчжурии» в чертах детских лиц на мгновение появлялся Михал Небеский. «Как это возможно, — задумывалась она, — чтобы мертвые продолжали жить в телах своих внуков?» Будет ли и она вот так жить в лицах детей Янека?

Стася скучала по сыну, который после окончания школы остался в Силезии. Он приезжал редко, от отца он перенял то, что заставлял Стасю вечно ждать. В начале лета она приготавливала для него комнату, но он не хотел оставаться надолго, как дети Павла, на все каникулы. Он уезжал через несколько дней и забывал взять соки, которые она делала для него целый год. Однако забирал деньги, которые мать зарабатывала на водке.

Она провожала его на остановку у Келецкого шоссе. На перекрестке лежал камень. Стася поднимала камень и просила:

— Положи сюда руку. У меня будет память по тебе.

Янек беспокойно озирался по сторонам, после чего позволял, чтобы под камнем на перепутье остался на год след его ладони. Потом на Рождество и Пасху от него приходили письма, которые начинались всегда одинаково: «В первых же словах моего письма сообщаю, что я здоров, чего и маме желаю».

Его пожелания не имели силы. Наверное, когда он это писал, то думал о чем-то другом. В какую-то из зим Стася внезапно заболела и, прежде чем машине «скорой помощи» удалось продраться сквозь снежные заносы, умерла.

Янек приехал слишком поздно, как раз когда засыпали гроб и все уже разошлись. Он пошел в дом матери и долго смотрел на вещи. Все эти банки с соками, ситцевые занавески, вязаные накидки и коробочки, сделанные из открыток, которые он отправлял матери на праздники и именины, похоже, не представляли для него никакой ценности. Мебель, сделанная дедом, была топорной работы и совершенно не подходила к полированным гарнитурам. У чашек были щербатые края и отбитые ручки. Снег проникал внутрь пристройки через щели в дверях. Янек запер дом и пошел отдавать ключ дяде.

— Я не хочу ни этого дома, ни вообще ничего из Правека, — сказал он Павлу.

Когда он возвращался по Большаку на остановку, то задержался перед камнем и после минутного колебания сделал то же, что и каждый год. На этот раз он глубоко вжал ладонь в холодную, слегка подмерзшую землю и держал так долго, что от холода у него задеревенели пальцы.

Изыдор с каждым годом все яснее отдавал себе отчет, что никогда не уедет из Правека. Он вспомнил про границу в лесу, про ту невидимую стену. Эта граница была для него. Может, Рута и сумела через нее пройти, но у него не было ни сил, ни желания.

Дом опустел. Только летом он оживал благодаря дачникам, и тогда Изыдор вообще не покидал чердака. Он боялся чужих людей. В последнюю зиму к Божским часто наведывался Полипа. Он постарел и еще больше расплылся. Лицо его было серым, опухшим, а глаза красными от водки. Он садился за стол, становясь тогда похожим на оковалок подгнившего мяса, и своим хриплым голосом не переставал хвалиться. Изыдор ненавидел его.

Полипа наверняка это чувствовал, и поскольку был щедр, как сам дьявол, то сделал Изыдору презент — подарил ему фотографии Руты. Это был подарок продуманный. Полипа выбрал только те снимки, на которых голое тело Руты, искаженное странным освещением, покрывали его тучные телеса. И лишь на нескольких фотографиях было видно женское лицо — раскрытый рот и прилипшие к щекам потные волосы.

Изыдор рассматривал снимки молча, потом отложил их на стол и пошел наверх.

— Зачем ты показал ему эти фотографии? — успел услышать он голос Павла.

Полипа расхохотался.

С этого дня Изыдор перестал сходить вниз. Мися приносила ему на чердак еду и сидела около него на кровати. Некоторое время оба молчали, потом Мися вздыхала и возвращалась на кухню.

Ему не хотелось вставать. Хорошо было просто лежать и видеть сны. А снилось ему всегда одно и то же: огромные пространства, заполненные геометрическими фигурами. Матовые многогранники, прозрачные пирамиды и переливающиеся цилиндры. Они плыли над широкой плоскостью, которую можно было бы назвать землей, если бы не то обстоятельство, что над ней не было неба. Вместо него зияла большая черная дыра. Вглядывание в эту дыру делало сон страшным.

Во сне царила тишина. Даже когда могучие глыбы задевали друг друга, это не сопровождалось никаким скрежетом, никаким шуршанием.

В этом сне не было Изыдора. Был только какой-то сторонний наблюдатель, свидетель событий жизни Изыдора, который жил внутри него, но им самим не был.

После такого сна у Изыдора болела голова, и он должен был все время бороться с рыданием, которое возникло неизвестно откуда и навсегда поселилось в его горле.

Однажды к нему пришел Павел. Сказал, что они будут играть в саду и чтобы он к ним спустился. Осмотрел чердак с одобрением.

— А у тебя тут ничего, — буркнул.

Зима отвечала меланхолическому настроению Изыдора. Когда он смотрел на голые поля и влажное серое небо, ему все вспоминалась та картина, которую он увидел когда-то стараниями Ивана Мукты. Образ мира без малейшего значения и смысла, без Бога. Испуганный, он моргал веками — так сильно хотелось ему навсегда стереть из памяти это зрелище. Но образ, подпитываемый меланхолией, имел тенденцию разрастаться, завладевая его телом и душой. Изыдор все чаще ощущал себя старым, у него болели кости при каждой перемене погоды — мир куражился над ним на все лады. Изыдор не знал, что с собой делать, где спрятаться.