Врангель. Последний главком - Сергей Карпенко

— Бог с ними, с картами, Михаил Гордеевич... Хотя бы ставили в известность о задачах соседей.

— До таких мелочей руки у Романовского и его присных не доходят. — Дроздовский резко захлопнул полевую книжку.

— Вам и Тимановскому эта мелочь обошлась недёшево.

— Чудовищно дорого! Говорю же, мне ни слова не сообщили ни о его подходе, ни о данном ему приказе немедленно атаковать Армавир. Четырнадцатого числа около одиннадцати дня как снег на голову свалился его ординарец. Тут только я узнал: отряд его подходит уже к Кубанской, он поступает в моё распоряжение и по окончании сосредоточения предполагает атаку города... Но я-то рассчитывал дать своей дивизии два дня отдыха — влить пополнение, заменить выбывший командный состав. Поэтому и ответил ему немедленно: в бой не ввязываться, дабы перегруппироваться и атаковать совместно, а не порознь...

— Тимановский в донесении хотя бы сослался на директиву командующего?

— Да не было у него никакой директивы! — Правая рука Дроздовского, не без труда справившись с ремешком полевой сумки, снова потянулась к винограду. — Мой офицер для связи, конечно, опоздал... Зато не опоздала оскорбительная телеграмма от Деникина! Прямое обвинение в том, что я оставил Армавир «преждевременно», да ещё «отменил» его приказание Тимановскому атаковать тринадцатого. Я как встретился с Тимановским в Прочноокопской, первым делом показал ему телеграмму. А он отвечает, что такого приказа — во что бы то ни стало атаковать Армавир именно тринадцатого — ему и не давалось. Вот так!

— Они что, не понимают таких простых вещей, как взаимодействие?

— Да ничего эти гуси не понимают! — Дроздовский глотал виноградины одну за другой, сплёвывая в кулак косточки. Острый кадык нервно ходил вверх-вниз по худой шее. — Сколько воюю, штаб армии систематически переоценивает наши силы и недооценивает противника. Что ни директива — требуют побед «во что бы то ни стало» и «минуя все препятствия». Зарылись в бумажки и совершенно не знают реальной обстановки. Где уж Романовскому понять, что лучше на два дня позже победить, чем дать бой на два дня раньше и потерпеть неудачу... Развёл бумажное море и тонет в нём. И нас утопить хочет... И утопит! Только не в бумагах, а в нашей же крови! С первого числа я потерял тысячу восемьсот человек. Три четверти первоначального состава!

— Моя дивизия — не меньше.

— Вот видите! И это при том, что большевикам гораздо легче потерять тысячу человек, чем нам сто. Если всякая неудача везде тяжела как таковая, то в нашей армии каждая неудача — шаг к краю могилы. Ведь это — потеря веры в победу и моральное торжество красных негодяев. Потеря не только людей, но и оружия. А откуда его получить? Ведь освобождение Кубани — это только начало. А впереди — вся Россия. С какими силами освобождать её?!

— Вы сказали это Деникину вчера?

— Пытался. Всё без толку!

— То есть?

— Они всё мерят на старый «добровольческий» аршин: в первом походе, при Корнилове, офицерские роты опрокидывали тысячные отряды большевиков и брали станицы атаками во фронт без поддержки артиллерии...

— Наслышан уже.

— Так ведь у Корнилова были одни добровольцы, а противник — разложившиеся толпы солдатни. А теперь он уже другой: с каждым днём эти мерзавцы всё больше походят на регулярную армию. И мы изменились, но только к худшему: в частях много мобилизованных, а самые стойкие офицеры-добровольцы безвозвратно потеряны. И в первую очередь именно благодаря таким вот атакам! По-новому уже надо воевать... А у них один герой — Казанович, начальник Первой дивизии: бьёт в лоб, всеми силами. Ни тактики, ни сбережения людей, будто их, что травы. «Первопоходник», одним словом... Как это по-русски! Суворова поминают на каждом шагу, а сами мерят способности начальника числом уложенных солдат!

— Так что же Деникин?

— А ничего. Только выговор мне объявил за медлительность действий и отмену его приказаний. Публично, при всём штабе...

— Почему же вы не подали рапорт? Изложили бы все трудности вашего положения, указали на ошибки и предвзятость Романовского...

— Я не привык жаловаться на трудности. Вполне достаточно того, что указывалось в моих докладах и сводках моего штаба. Но Деникин мои доклады назвал жалобами. Разве правильная оценка соотношения сил есть жалоба?!

— Меня это удивляет.

— А меня уже нет. Я слишком хорошо изучил людскую природу. Весь ужас в том, что Деникин становится глухим, когда говоришь ему правду о работе штаба и лично Романовского... — Пенсне колко отразило желтоватый свет лампы, надёжно спрятав глаза Дроздовского, но Врангель чутко уловил брошенный на него испытующий взгляд. — А что касается предвзятости, источник её мне прекрасно известен: я не «первопоходник».

— Так что ж с того? — пожал плечами Врангель.

Мгновенный прищур погасил искру в глазах. Низко прикрытые веками, они засмотрелись на первое попавшееся — чистый лист, заправленный в «Фейшолес-Империал». Не должен этот полковник догадаться, на какую мозоль наступил.

— А то, что Романовский выдвигает на должности только участников первого похода на Кубань. Это уже стало традицией. Нечто вроде местничества, но не по родовитости, а по «добровольческому» стажу. Интриг вокруг этого столько! Я дивизией командую лишь потому, что сам сформировал свой отряд и привёл в армию. Потому и снять меня не могут... И им остаётся только интриговать. Если бумаг в нашей армии — не меньше, чем в старой, то интриг штабных — много больше...

Дроздовский отправил в рот очередную виноградину. Сняв с губ косточки, договорил:

— Возможно, и на вашем месте, Пётр Николаевич, они хотели бы видеть кого-нибудь другого... Но среди «первопоходников» нет столь же крупного кавалерийского начальника.

От реплики Врангеля удержала та же волчья осторожность. Слишком уж прям и откровенен Дроздовский. Подозрительно откровенен. Нет ли и тут интриги? И умно ли он поступил, позволив втянуть себя в этот разговор? Повёл плечами, стряхивая оцепенение. Всё, хватит разговоров...

Попрощались и пожелали друг другу успехов у «Паккарда» начальника 3-й дивизии. За ним уже построился в колонну по три конвой — текинцы и татары в косматых островерхих папахах, на хороших лошадях. Костёр, разведённый часовыми, дал тусклый отблеск на пенсне и надвинутый на него лакированный козырёк защитной фуражки с высоко задранной тульёй.

Прежде чем приложить к козырьку ладонь, Дроздовский горько обронил:

— Где Романовский — там нет счастья...

...Грунтовая дорога была твёрдой, подъёмы — пологими, и «Паккард» шёл легко. Кутаясь в шинель и вглядываясь в прыгающий светлый кусок дороги, что выхватывали из темноты передние фонари, Дроздовский ясно ощущал: настроение его как было отравленным до разговора с Врангелем, так и осталось. Может, не стоило и огород городить? Неожиданно бесстрастным и непроницаемым оказался барон. Сухарь какой-то. Что у него на душе — поди пойми. Того и жди теперь, что Деникину и Романовскому станет известен этот разговор...