Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

заключенные делают себе наколки на лбу, на щеках – «Раб КПСС», «Раб СССР» или «Ленин – палач», «Коммунисты – палачи». Заключенных с наколками отправляют в больницу и вырезают кусок кожи без анестезии (чтоб больнее было).

Вслед за мемуарами Марченко стали появляться свидетельства других заключенных, вышедших из лагеря или еще находящихся там, но сумевших тайно передать свои записи на волю. Среди этих книг, проникших сквозь решетки и колючую проволоку, самую большую сенсацию вызвали «Дневники»[150]приговоренного к расстрелу Эдуарда Кузнецова. Сам факт написания и передачи на свободу этих дневников кажется невероятным: рядом с Кузнецовым в камере сидел специально подсаженный к нему осведомитель («наседка»), и писать можно было, лишь когда тот уходил на прогулку (Кузнецов отказывался от прогулок и свежего воздуха, чтобы остаться одному и писать), поминутно в «глазок» камеры заглядывал надзиратель. Записи Кузнецов хранил в остроумно придуманном тайнике. Потом за передачу этих дневников на Запад были арестованы и осуждены поэт В. Хаустов и литературный критик Г. Суперфин (март-май 1974 года).

Э. Кузнецов вместе с десятью друзьями был арестован 15 июня 1970 года в аэропорту «Смольное» в Ленинграде по доносу провокатора, сообщившего о намерениях Э. Кузнецова и его друзей угнать самолет и бежать за границу (среди них был один летчик). Кузнецов был приговорен к расстрелу, но затем после многочисленных протестов, под давлением мировой общественности, Верховный Суд РСФСР заменил расстрел пятнадцатью годами концлагерей.

«Дневники» Э. Кузнецова не только захватывающий документ, рассказывающий о жизни в «камере смертников» приговоренного к расстрелу заключенного, но это и произведение большой художественной силы, исповедь очень умного, глубокого человека, с предельной искренностью обнажающего свой внутренний мир на грани гибели, перед лицом смерти. «Для меня дневник – это форма сознательного противостояния невозможному быту» (стр. 166). Прямота и мужество этого человека покоряют всякого, кто читает его записи, и придают каждому написанному слову особую силу и убедительность.

Кузнецов и его друзья знали, что их попытка бежать за границу окончится неудачей, они замечали слежку за собой, видели безнадежность своего предприятия и всё же пошли на этот самоубийственный шаг, чтобы привлечь внимание общественности к проблеме свободы выезда из страны. Их жертва не была напрасной, после этого скандального судебного процесса (этого, по выражению Кузнецова, «пинка в мозолистую совесть кремлевских демагогов, публично отрицающих сам факт существования эмиграционной проблемы» – стр. 189) советские власти допустили, наконец, массовую эмиграцию евреев из Советского Союза. Право на эмиграцию Кузнецов считает самым важным для тех, кто, как он, не приемлет советского строя и не верит в возможность его улучшения (стр. 58). Именно сознание невозможности выехать из страны натолкнуло Кузнецова впервые на размышления о природе существующей в СССР общественной системы: «…однажды, еще школьником, доподлинно узнав, что весь мир для меня закрыт, начал я внимательно приглядываться к лозунгам, ища их изнанку» (стр. 188).

Большой психологический и фактологический интерес представляют записи Кузнецова о методах следствия, о подготовке процесса и всей закулисной стороне дела; портреты прокуроров и следователей – таких, как, например, капитан Савельев, готовящий Кузнецова «в покойники» и заявивший ему, что «по отношению к нашим врагам ничто не может быть достаточно жестоким» (стр. 56). Любопытен вывод Кузнецова из этих наблюдений: «ЧК теперь далеко не та, что раньше. Я уж не говорю о 30-40-х годах, когда следователи с воодушевлением забивали людей до смерти – ради построения коммунизма. Но даже и десять лет назад [в 1961 году Кузнецов был арестован по делу подпольного журнала «Феникс-61» и приговорен к семи годам лагерей усиленного режима. – Ю. МД не было нынешнего цинизма – цинизма недавних самозабвенных служителей кровавого культа, а ныне всего лишь чиновников в храме, покинутом их божеством. В кабинете следователя теперь уже не услышишь о высоком счастье быть советским гражданином, о светлом будущем человечества, для которого можно и должно многое претерпеть и т. п. (какова тут доля искренности – вопрос другой); ныне в следовательском кабинете тебя обрабатывают, как на кухне коммунальной квартиры: “Плетью обуха не перешибешь”, “Зачем высоко летать? – живи себе потихоньку…” и т. д. В датском королевстве попахивает гнильцой» (стр. 202). «Режим, знающий не только свою силу, но и правоту, не карает истерически жестоко» (стр. 66).

Как и Шаламов, Кузнецов отрицательно относится к лагерному опыту: «Лагерь – это предельно низменная среда, это сознательное конструирование таких условий, чтобы человек, вновь и вновь загоняемый в угол, усомнился в нужности служения своим истинам и уверовал в то, что есть лишь правда биологии – приспособление» (стр. 166). Он тоже не верит в то, что «постижение глубинных истин и очищение даются преимущественно через страдание» (стр. 73).

Удалось передать из лагеря на свободу свои записи также поэту Александру Петрову-Агатову. В его книге «Арестантские встречи»[151] можно найти интересные рассказы о людях, находящихся сегодня в советских концлагерях. Петров-Агатов – автор очень популярной песни военных лет «Темная ночь». После войны он был арестован и пробыл в лагерях двадцать лет (с 1947 по 1967 год), но уже в 1968 г. Петров-Агатов был арестован снова и приговорен к семи годам лагерей за стихи о бериевском произволе.

Очень живо и умно написаны очерки известного церковного и общественного деятеля, религиозного писателя Анатолия Левитина-Краснова — «Мое возвращение»[152]. Эти очерки написаны им сразу же по выходе из тюрьмы в августе 1970 года, вскоре после этого Левитин был снова арестован (уже в четвертый раз, первый арест в 1934 году) и отправлен в концлагерь.

Особенно интересны наблюдения Левитина-Краснова над простыми русскими людьми в тюрьме, уголовными, а не политическими заключенными. «Какой вывод напрашивается сам собой даже при самом беглом знакомстве с русскими людьми в тюрьме? Прежде всего, вывод следующий: русский человек до смешного не переменился со времен Достоевского и Л. Толстого. “Записки из мертвого дома” и страницы из “Воскресения”, посвященные тюрьме, вспоминаются каждую минуту. Это всё тот же русский человек, безграмотный и невежественный, но в голове у него – светлый ум, быстрая сметка, острая наблюдательность, живой интерес ко всему новому, честному, героическому» (стр. 52). «Великоросс удивительно отличается от украинца, прибалта, кавказца (это я наблюдал на тысяче примеров) своей щедростью, великодушием, широтой. Украинец, получив передачу, положит сало под подушку… Прибалт будет резать сало тоненькими кусочками, точно рассчитав, сколько времени оно может лежать и не испортится; кавказец поделится со своими близкими друзьями. Русский сразу, сходу раздает всю посылку, щедро одарив каждого (в том числе и того, кому вчера морду бил и кто ему морду бил). Русскому совершенно чужда мелочность, осмотрительность,