Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

зрения законов истории и исторической необходимости, как нравственность, оказывается вдруг, как говорит Померанц «той бабочкой Бредбери, на которую второпях наступили», обстоятельством, определяющим весь ход процесса.

С. Аллилуева, быть может, – единственный человек на свете, который с любовью может говорить о Сталине, как об «одинокой душе, этом одиноком старом, больном, всеми отринутом и одиноком на своем Олимпе человеке» («Двадцать писем к другу», стр. 9), старается вспомнить, об отце всё хорошее, что только может: он прост с прислугой, аскетически непритязателен, не любит шумных проявлений поклонения. Она старается переложить часть вины на Берия, «лукавого царедворца, опутавшего отца». Но даже сквозь этот исполненный печали и сострадания рассказ проступают вдруг отталкивающие и страшные черты тирана: «…пятерых из своих восьми внуков он так и не удосужился ни разу повидать» (стр. 8). «Доведенный до отчаяния отношением отца» Яша (сын Сталина от первой жены) пытался застрелиться, но неудачно. «Отец нашел в этом повод для насмешек: „Ха, не попал!“ – любил он поиздеваться» (стр. 97). Нетерпимость Сталина проявляется даже в отношениях с самыми близкими людьми, «если он уже переводил в своей душе человека в разряд “врагов”, то невозможно было заводить с ним разговор об этом человеке» (стр. 54_55) И как окончательный приговор звучат слова старушки-матери Сталина, не пожелавшей переехать жить к нему в царские хоромы в Кремле, матери, пославшей его некогда в духовную семинарию: «А жаль, что ты так и не стал священником…» (стр. 145).

Обращение самой Светланы Аллилуевой к религии после того, как она по совету отца окончила исторический факультет, где из нее не получилось «образованного марксиста», как ему хотелось, а «получилось что-то совсем наоборот, именно благодаря изучению истории общества» (стр. 173), – это уже удар отцу не только как человеку, но и как вождю и идеологу первого в мире социалистического государства.

Поражают воображение некоторые картинки из жизни правящей верхушки. Отгороженные крепостной кремлевской стеной от города правители по вечерам отправлялись в кинозал, устроенный в помещении бывшего Зимнего сада: «…я шествовала впереди длинной процессии в другой конец безлюдного Кремля, а позади ползли гуськом тяжелые бронированные машины и шагала бесчисленная охрана» (стр. 137). Правда, гораздо больше таких красочных сцен можно найти во второй книге Аллилуевой «Только один год»[164]. Чего стоит, например, одно лишь описание обедов правительства в квартире Сталина: «Обычно в конце обеда вмешивалась охрана, каждый “прикрепленный” уволакивал своего упившегося “охраняемого”. Разгулявшиеся вожди забавлялись грубыми шутками… на стул неожиданно подкладывали помидор и громко ржали, когда человек на него садился. Сыпали ложкой соль в бокал с вином…» Страшно становится при мысли, что эти люди распоряжались жизнью двухсотмиллионного народа. И невольно приходит на ум мысль о некоем «естественном отборе», благодаря которому при этой общественной системе поднимались наверх люди определенной категории.

Книгой, которая останется как памятник литературы нашего времени, являются, несомненно, мемуары Надежды Мандельштам[165], жены одного из величайших поэтов XX века – Осипа Мандельштама. Мемуары эти дают богатейший материал для изучения жизни и творчества поэта, раскрывают многие загадки его весьма сложной поэтики, рассказывают много нового об Ахматовой, Гумилеве, Пастернаке, Хлебникове, Бабеле и других представителях русской культуры. Но не только в этом их значение. Этот монументальный труд – два толстых тома – плод размышлений очень умного, глубокого, много выстрадавшего и много думавшего человека. Н. Мандельштам, рассказывая о своих конкретных наблюдениях и давая картинки жизни советской интеллигенции в разные годы, незаметно подводит нас к глубоким выводам философского и социологического характера. Анализ советской системы и мысли об эволюции советского общества в послереволюционные годы не являются у нее мозговой, путем логических выкладок сконструированной системой, а предстают как органичное, из глубины жизни идущее убеждение.

Вопреки упорно распространяемому советской печатью мифу о 20-х годах, идеализируемых и представляемых как «золотое время», как период расцвета всех творческих сил и торжества свободы, период, который лишь в 30-е годы вдруг неожиданно сменился мрачной диктатурой, Н. Мандельштам утверждает, что именно 20-е годы были периодом «капитуляции», когда были преданы вечные ценности и восторжествовала новая бесчеловечная идеология. Именно в 20-е годы «были сделаны все заготовки для нашего будущего: казуистическая диалектика, развенчание ценностей, воля к единомыслию и подчинению» («Воспоминания», стр. 176); «именно люди 20-х годов разрушили ценности и нашли формулы, без которых не обойтись и сейчас: молодое государство, невиданный опыт, лес рубят – щепки летят. Каждая казнь оправдывалась тем, что строят мир, где больше не будет насилия, и все жертвы хороши ради неслыханного “нового”» (стр. 175).

«Это был период массовой капитуляции… Для огромного числа неофитов никаких ценностей, истин и законов больше не существовало, кроме тех, которые нужны были сейчас и назывались для удобства классовыми. Христианская мораль с легкостью отождествлялась с буржуазной, а вместе с ней древняя заповедь “не убий”. Искусство, а тем более литература, только и делали, что выполняли заказ своего класса – из этого прямой вывод: писателю следует с полным сознанием и пониманием дела перейти к новому заказчику. Из обихода исчезло множество слов – честь, совесть и тому подобное» (стр. 173). «Проповедь исторического детерминизма лишила нас воли и свободного суждения» (стр. 47). Идолам «прогресса» и «исторической необходимости» такие люди, как Осип Мандельштам, противопоставляли идею истории «как пути испытания, действенной проверки добра и зла» (стр. 268). «Историю нельзя начать, – говорил О. Мандельштам. – Единства не создать, не выдумать, ему не научиться. Где нет его, там, в лучшем случае, “прогресс”, а не история, механическое движение часовой стрелки, а не священная связь и смена событий… Такое движение равнозначно неподвижности» (стр. 265–266). Сохраняя верность своим убеждениям среди массового капи-тулянства, Мандельштам сознавал свою обреченность. Гибель его была неизбежна и закономерна. «Смерть художника не конец, а последний творческий акт», – писал О. Мандельштам (стр. 182). И он выбрал себе смерть с «гурьбой и гуртом», участь миллионов простых русских людей, павших жертвами нового насильственного режима.

Именно в 20-е годы, пишет Н. Мандельштам, началось разрушение естественных, общественных связей, приведшее к параличу общества, к всеобщей апатии, страху и покорности. «В середине 20-х годов люди вдруг начали избегать общения друг с другом… наступило онемение, появились первые симптомы летаргии» (стр. 48). Кладбищенское однообразие, мертвящая монолитность стали характеристикой советского общества. «Мы живем, под собою не чуя страны», сказал О. Мандельштам в стихе, за который он поплатился жизнью и который сегодня знает каждый культурный человек в России. Уверенность марксистских вождей в том, что они обладают «научной» и абсолютной истиной, позволяющей им «предвидеть будущее и менять по своему усмотрению течение